Виктор Вавич

«Да, да, — встретят — кто? Семен Башкин. Пожалуйста, отправьте в жандармское, если угодно, да-да, прямо в жандармское, а если неугодно, то пойдемте в участок. Почему? Ясно: пошел на выстрел, как всякий гражданин. Ну да, на помощь. А если с улицы иду, потому что мне показалось, что сюда скрылся преступник или, может быть, человек, который убегал от выстрела Но я никого не нашел… И они пойдут и найдут этого у забора… Нет, так и скажу: что шел из участка и провожал этого. Да прямо правду скажу. Что ж такого!» — Башкин все замедлял шаги, они становились короче, и он уж усилием воли заставлял каждую ногу становиться наземь. Вот черная церковь, может быть, притаилась засада… набросятся. И вдруг Башкин вспомнил это яростное лицо и как он кричал шепотом: «пусти, пусти». Башкин чуть не стал. Но он все время шел как на виду и потому заставлял себя не сбавлять шагу: «Ну просто иду и все! Да, да, это тот самый богатырь». — Башкин совсем тайком в голове подумал: «Подгорный». И Башкин опять тряхнул плечами от озноба в лопатках. Он шагал уже по темной площади, посреди мостовой, прямо на тот угол, где сбил его с ног бежавший. Башкин тайком из-за воротника вертел глазами по сторонам. Он ждал, что выскочат, схватят, и ноги его были готовы остановиться в каждом шагу. Но он выкидывал их одну за другой и двигался вперед, как против потока. Вот угол, и прямо на Башкина глядит белесое пятно. Башкин вдруг повернул к нему, как будто это неожиданная находка. Он едва не упал, нагибаясь, и не чувствовала рука узелка, как будто была в толстой перчатке. Башкин стоял, разглядывая узелок. Затем он вдруг круто повернул назад и пошел. Ноги поддавали на каждом шагу, и быстрым шагом он вошел в прежнюю улицу. Он зажал узелок под мышкой. Что-то твердое давило в бок. Башкин залез в тугой узелок. Нащупал: большой деревенский складной ножик. Башкин подержал его минуту и вдруг юрко сунул нож себе в карман.

Котин двигался по стене навстречу и меленько зашагал через улицу. Он бормотал:

— Ой же, миленький, поцелую дай тебя, ой, хорошенький мой. Брат бы родной не сделал, ой, ей-бога же, — он жал к груди узелок.

Башкин подсаживал его на стенку.

— Тихо, тихо! — шептал Котин. — Идем у сарайчик, там тепло, я там сплю, когда пьяный, там хорошо. У двох можно слободно.

Котин чиркал и бросал спички, он что-то ощупью стелил на большом сундуке.

— Вот сядай, лягайте, как вам схочется. Я ведь квартиру имею, комнату. Я же шестерка, ну, сказать, официант, подавальщик, ну, человек у трактире. «Золотой якорь», например, знаете? Ну вот, — вполголоса шептал возбужденно Котин. — И тама повсегда с получки гуляют мастеровые. Я внизу, в черной, не в дворянской. Не бывали? Да ложитеся, я посвечу, — и он чиркал спички, — лягайте. Ну вот и все через это. Сейчас тут мастеровые. Ну, по пьяному делу, знаете, подружили. Потом же разговор ихний слышишь все одно.

— Ведь их разговор хороший, — солидно сказал Башкин.

— Ну, вот-вот. Я же понимаю. Студенты же сочувствуют, я ведь тоже… Я ведь в заводе в мальчиках когдай-то был. Ну, и теперь вроде свои. И вот тут сунули мне пачку — сховай, спрячь ее. Почему нет? Очень даже слободно. Я ее в машину приладил. — И Котин тихонько рассмеялся; он уже лежал рядом с Башкиным, и оба грелись, прижимаясь друг к другу. — Я ведь понимаю, я ж людей перевидел. Ведь в нашем деле сотни их, людей, и господ и всяких, и я же вас враз признал, что вроде студент переодетый или так… с таких.

— А как же вас схватили? Ведь это ужасно, как вас стали бить! Я не мог видеть, как при мне…

— Ой, убили б, накажи меня Господь, — и Котин привскочил на сундуке, — убили бы, и я теперь уж не живой был бы. Вы мене как с огня вытягнули. Ой же, Боже ж мой, — и он терся лбом о грудь Башкина. — Я ведь сам же их, гадов! Да что много рассказывать? Дайте мене левольверт, я б их сам настрелял бы… дюжину. Я ведь могу левольверт узять, — и он зашептал Башкину в ухо. — Могу вам дать, ей-бога! Хотите, дам! — и Котин снова привстал. — В мастеровых есть. Я вже знаю, где они ховають, и могу вкрасть для вас… аж три могу вкрасть. Сколько потребуется для вас, разного сорта. Как хотите — скажите, хоть бы завтра. Для вас повсегда.

Он не мог уняться и принимался целовать Башкина, и Башкин не знал, отдавать ли поцелуи. Ему хотелось плакать. Он молчал и обнимал Котина за плечи.

«Я его спас, — говорил себе в уме Башкин, ровным тронутым тоном, — он мой. В Индии, кажется, такой становится рабом. Но мне ничего не надо. Ни-че-го!»

— Мне не надо револьверов, голубчик, — сказал Башкин проникновенным голосом, — я не убиваю. Не надо крови и убийств.

Он еще хотел сказать: а надо спасать другого, первого встречного хотя бы, но удержался. Слезы текли из глаз Башкина ровным теплым током.

Никогда

СТАРИК Вавич подклеивал футляр от очков. Держал его над самой лампой на вытянутых руках, нажимал толстым пальцем тоненькую бумажку:

— Ведь скажи, чертовщина какая, ах ты дьявол собачий, — а бумажка липла не к футляру, а к пальцу, и старик швырнул в сердцах футлярчик и крикнул: — А черт их всех дери!