Викторианки

Запись короткая, скупая, но говорит о многом. Энн давно собиралась взять у Робинсонов расчет, увлеклась вместе с Шарлоттой идеей домашней школы, поэтому в ее отъезде из Торп-Грина не было ничего удивительного. А вот почему покинул, причем поспешно, Торп-Грин Брэнуэлл, живший у Робинсонов без малого три года и вроде бы всем довольный, неясно. Тоже «по обоюдному согласию»? Или был уволен? А если уволен – за что?

Из письма Шарлотты Эллен Насси узнаем кое-какие подробности, ситуация проясняется, хотя и не до конца:

«Брэнуэлла я застала больным – теперь это с ним случается часто. Поэтому сначала я не удивилась. Однако когда Энн сообщила мне о причине его нынешнего недомогания, я пришла в ужас. Во вторник он получил записку от мистера Робинсона, в ней Робинсон извещал Брэнуэлла, что тот уволен, что ему стало известно о его «поведении», что повел Брэнуэлл себя «хуже не бывает», и, пригрозив разоблачением, потребовал, чтобы брат немедленно прекратил отношения со всеми членами его семьи… С этого дня с Брэнуэллом творится бог знает что: он думает только о том, чтобы утопить в вине свои душевные страдания. В доме переполох, все лишились покоя. В конце концов, мы были вынуждены отправить его на неделю из дома, и не одного, а с человеком, который мог бы за ним присмотреть…»

Понятно пока только одно: живя у Робинсонов, Брэнуэлл чем-то провинился. Но чем? Что значит его поведение «хуже не бывает»? От чего у него душевные страдания, которые он стремится «утопить» („drowning his distress of mind“)? И куда и с кем домочадцы отправили его на неделю? В Ливерпуль, о чем пишет Энн? Вопросов по-прежнему больше, чем ответов.

Единственный человек, который называет вещи своими именами, – это сам Брэнуэлл; в отличие от старшей сестры, он не склонен держать при себе свои душевные травмы. Из трех его писем друзьям, Джону Брауну и Фрэнсису Гранди, становится наконец понятно, в чем обвиняет мистер Робинсон домашнего учителя, который повел себя «хуже не бывает».

Джону Брауну, март 1843 года:

«‹…› Живу, как во дворце, ученик мой выше всяких похвал. Завиваю волосы и душу носовой платок, точно какой-нибудь сквайр. Робинсоны на меня не нарадуются, мой хозяин – великодушный человек, его женушка ДУШИ ВО МНЕ НЕ ЧАЕТ.Она хороша собой, ей тридцать семь, у нее смуглая кожа и светлые сверкающие глаза. Дай совет, стоит ли идти с ней до конца (go to extremities), о чем она явно мечтает, – муж-то болен и недееспособен. Она засыпает меня подарками, никак не наговорится обо мне с моей сестрой, меня же уверяет, что на мужа ей наплевать, спрашивает, люблю ли я ее…»

Джону Брауну, ноябрь 1843 года:

«Я знаю, ты думаешь, я пью, но прошли те времена, когда я пил с вами вровень. Вина в рот не беру, а бренди с водой выпиваю всего раз в день, до завтрака, без этого ДУШЕВНЫХ МУК, выпавших на мою долю, мне не перенести. Моя крошка худеет с каждым днем, но задора и мужества ей не занимать – падает духом только от мысли, что со мной ей рано или поздно придется расстаться… Посылаю тебе ее локон, сегодня ночью он покоился у меня на груди. Господи, вот бы жить открыто, не прятаться…»

Фрэнсису Гранди, октябрь 1845 года:

«Боюсь, ты сожжешь это письмо, когда узнаешь почерк, но если все же его прочтешь, то, надеюсь, не выбросишь, а испытаешь жалость к тем страданиям, из-за которых я решил впервые за последние три года тебе написать… В письме, которое я было начал весной 1843 года, но не кончил из-за постоянного недомогания, я писал тебе, что нанят учителем к сыну преподобного Эдмунда Робинсона, состоятельного джентльмена, чья жена, в отличие от мужа, который меня не переносил, отнеслась ко мне доброжелательно, и, когда однажды муж повел себя со мной вызывающе, призналась в своих ко мне нежных чувствах. Мое восхищение ее умом и красотой, ее чистосердечием, чудесным нравом, неустанной заботой о ближнем вызвало во мне столь сильное ответное чувство, о каком я даже не подозревал. На протяжении почти трех лет я каждодневно испытывал удовольствие со страхом пополам. Три месяца назад я получил гневное письмо от моего нанимателя, Робинсон пригрозил мне, что, если после летних вакаций, которые я проводил дома, я вернусь в Торп-Грин, он меня застрелит. О том, в какую ярость он пришел, я узнал из писем ее служанки и домашнего врача. Она же успокоила меня, со всей решительностью заявив, что, как бы худо ей ни пришлось, меня ее невзгоды не коснутся…»