Викторианки

«Вчера вернулся из Ливерпуля и Северного Уэльса, – пишет он Лейленду. – За время моего отсутствия, куда бы я ни пошел, со мной рядом всякий раз шла какая-то облаченная в черное женщина. Она нежно, будто законная жена, опиралась на мою руку и называла себя НЕВЗГОДОЙ. Подобно некоторым другим мужьям, я без нее легко бы обошелся».

В эти месяцы Брэнуэлл легко обходится и без отца, и без сестер, и без друзей. Миссис Лидия Робинсон – а ведь, казалось бы, банальная интрижка, пошленький треугольник: муж, жена, любовник – надолго выводит его из равновесия, лишает душевного покоя, занимает все его мысли. 16 апреля 1845 года в «Галифакс Гардиан» можно было прочесть горькие строки, вышедшие из-под его пера:

I write words to thee which thou wilt not read,
For thou wilt slumber on howe’er may bleed
The heart, which many think a worthless stone,
But which oft aches for its beloved one…[40]

1 июня 1846 года Брэнуэлл пишет сонет «Лидия Гисборн» (Гисборн – девичья фамилия миссис Робинсон), весь пафос которого в безысходности: дом возлюбленной именуется «домом-тюрьмой» („prison home“), надежды на счастливое будущее уподобляются «бездонным морям скорби» („woe’s far deeper sea“), а радость – «далеким, едва различимым вдали островом» („Joy’s now dim and distant isle“).

И невдомек бедному влюбленному, что «моря скорби» не столь «бездонны», а счастье куда ближе, чем «далекий, едва различимый вдали остров». Он еще не знает, что четыре дня назад, 26 мая, умер преподобный Эдмунд Робинсон. Казалось бы, хеппи-энд близок: месяц траура – и Лидия вновь в его объятьях, теперь уже навсегда. Увы, «старый муж, грозный муж» все предусмотрел: в завещании оговорено, что если Лидия сойдется с Брэнуэллом Бронте, она лишается наследства. Наследство немаленькое, и вдова на такие жертвы не готова… А возможно, – считает, к примеру, Джулиет Баркер, главный на сегодняшний день авторитет по истории семьи Бронте, – что такого пункта в завещании не было, его измыслила коварная вдова, ибо она вовсе не стремилась соединять свою жизнь с нищим и пьянствующим – очень возможно, на ее же деньги – юным поэтом.

«Что мне делать, не знаю: я слишком крепок, чтобы умереть, и слишком несчастен, чтобы жить, – пишет Брэнуэлл Лейленду в июне того же года. – Рассудок мой видит перед собой лишь самое безотрадное будущее, вступать в которое мне хочется ничуть не больше, чем мученику, поднимающемуся на костер».

В это время Брэнуэллу, и в самом деле близкому к самоубийству, было не до стихов – чужих по крайней мере. И он вряд ли обратил внимание на то, что 7 мая в Лондоне в небольшом издательстве «Эйлотт и Джонс» вышел скромным тиражом тоненький, неприметный сборник стихов трех братьев Белл – Каррера, Эллиса и Актона.

14

Брэнуэлл Бронте нарушил шестую заповедь: не прелюбодействуй. Шарлотта – седьмую: не укради. Украсть не украла, но не удержалась и заглянула в поэтическую тетрадь Эмили, что было равносильно воровству: Гондал и Ангрия жили каждый своей самостоятельной, независимой жизнью, и «ангрийцам», Шарлотте и Брэнуэллу, читать «гондалцев», Эмили и Энн, было строжайше запрещено: у вас свои стихи и проза, у нас – свои.

Спустя несколько лет в своих «Биографических заметках» Шарлотта вспоминает, как было дело:

«Как-то раз, осенью 1845 года, мне по чистой случайности (?!) попала в руки тетрадь со стихами, написанными почерком Эмили. Я, конечно, ничуть не удивилась, так как знала, что Эмили может писать – и пишет – стихи. Я пробежала стихи глазами и была потрясена. Сомнений не оставалось: то были не обычные поэтические излияния, совсем не те стишки, что имеют обыкновение писать женщины. Мне они показались немногословными, изысканными, сильными и искренними. Я ощутила в них какую-то особую музыку – необузданную, печальную и возвышенную.

Моя сестра Эмили необщительна, она не из тех, кто позволяет даже самым близким и дорогим людям безнаказанно заглядывать в тайники ее мыслей и чувств, и у меня ушел не один час, чтобы примирить ее с моим нежданным открытием, и не один день, чтобы уговорить ее, что такие стихи достойны публикации».

Что же касается Энн, то она, человек миролюбивый, покладистый, сама продемонстрировала старшей сестре свои поэтические опыты – раз стихи Эмили Шарлотте понравились, то, может быть, понравится и то, что сочиняет она. Этот «жест доброй воли» несколько примирил Эмили с «грубым вторжением» в ее частную жизнь, и Шарлотта – сама она перестала писать стихи давно, после Бельгии не написала ни строчки, – уговорила сестер выпустить совместный поэтический сборник.