Викторианки

20 июля: «Дорогие друзья, все трое! Спешу сказать до свидания, и да благословит вас Бог! Пишите мне до востребования: ближайшие полтора месяца – в Веймар, далее – в Берлин. Ваша любящая и благодарная вам Мэриан».

23 октября: «…До Вас, очень может быть, дошли слухи, что мистер Льюис «сбежал» от жены и детей. Слухи эти не соответствуют действительности, и мне бы хотелось, чтобы Вы об этом знали. После нашего отъезда из Англии он находится с женой в постоянной переписке и позаботился о том, чтобы и она, и дети ни в чем не нуждались… Он принял решение разъехаться с миссис Льюис, однако не отказался от ответственности перед ней… Он показывает мне свои письма жене, и могу Вас заверить: его поведение как мужа не только безукоризненно, но в высшей степени благородно и даже жертвенно… Глупые мифы, что касаются меня, нисколько бы меня не заботили, не причиняй они боль моим истинным друзьям. И если Вы услышите, что я что-то сказала, сделала или написала касательно мистера Льюиса, поверьте, что это – ложь. Истина состоит лишь в том, что я очень привязана к нему и живу с ним… Я вполне готова взять на себя ответственность за тот шаг, на который сознательно пошла, причем беру эту ответственность без малейшего возмущения и горечи. Поверьте, для меня самое тяжкое последствие этого шага – потеря друзей…»

Слово «привязанность» («attachment») не определяет той близости, что существовала между Льюисом и Мэри-Энн, близости, длившейся четверть века. Мало сказать, что Льюис высоко ценил литературный талант своей подруги, а лучше сказать – жены, без устали хвалил ее сочинения, первым читателем которых неизменно был; тщательно просматривал рецензии на ее книги и прятал от нее отрицательные – таковых рецензий, правда, было немного. Неуверенная в себе, Мэри-Энн никогда бы не поверила в свои литературные способности, не внуши Льюис ей эту веру. Он ее боготворил, стоял, что называется, между ней и жизнью, всячески поддерживал, когда она пребывала в угнетенном состоянии, что с ней, особенно с возрастом, случалось нередко. Она же занималась его детьми (то бишь – детьми Ханта), настояла на том, чтобы Чарльза и Торнтона, двух старших сыновей, отправили учиться в Швейцарию, исправно читала рукописи мужа и давала ему читать свои. Рукопись «Ромолы», исторического романа из римской жизни, она посвятила Льюису:

«Мужу, чья исключительная любовь явилась источником ее проницательности и силы, вручает эту книгу преданная ему жена».

Никакого преувеличения, никакой экзальтации в этих словах нет – они и были мужем и женой, в их кругу их так и называли – «Льюисы». Тогда-то, с 1854 года, в полной мере и раскрывается литературный талант Мэри-Энн – сначала критический, а спустя год-другой – и беллетристический. По возвращении из Германии, где Льюис и Мэри-Энн живут до весны 1855-го в Веймаре, а потом в Берлине и где Льюис работает над своей книгой о Гёте и пишет статью «Реализм в искусстве: новейшая немецкая художественная литература», она начинает регулярно печататься во многих столичных и провинциальных журналах, в том числе, естественно, и в «Вестминстерском обозрении». Пишет рецензии на столь не похожих авторов, как Генрих Гейне («Немецкий острослов: Генрих Гейне», январь 1856), Маргарет Фуллер, Карлейль, Джордж Мередит, Мэри Уолстонкрафт, а также обзор женской литературы под недвусмысленным названием «Глупые романы наших романисток» (октябрь 1856), каковые романистки, впрочем, в своей глупости, на взгляд Мэри-Энн, виноваты далеко не всегда. «На пустой желудок полноценной прозы не напишешь», – замечает рецензентка. Гораздо хуже, считает Мэри-Энн, те сочинительницы, у кого желудки, напротив, набиты до отказа:

«Они пишут в элегантных будуарах… гонорары им безразличны, и, кроме скудости собственных мозгов, никакая другая скудость им неведома».

Продолжает переводить «Этику» Спинозы и, в отличие от Льюиса, доводит перевод до конца, и это при том, что эти годы Льюисы переезжают с квартиры на квартиру, живут стесненно, как говорится, друг у друга на голове. Спустя много лет Мэри-Энн расскажет Кроссу, что в Ричмонде, где они прожили три года, им приходилось творить в одной комнате:

«Скрип второго пера так действовал на нервы, что хотелось криком кричать».

Их с Льюисом отношения, впрочем, никак от этого не пострадали, оставались образцово безмятежными – в тесноте да не в обиде.

А спустя год Мэри-Энн начинает писать свою первую большую прозу. Ей уже тридцать шесть, и отныне ее зовут не Мэри-Энн Эванс и не Мэриан Эванс, как ее с детства называли близкие, а Джордж Элиот. Джордж – это, надо полагать, Льюис. А Элиот? Просто звучная, привычная фамилия?

4

Однажды, еще до Берлина, рассказывает первый биограф Джордж Элиот Матильда Блайнд[56], Льюис подал жене идею: «Дорогая, думаю, тебе по силам написать отличный рассказ». Сказано – сделано, через несколько дней, когда Льюисы собираются в гости, Мэри-Энн предупреждает:

«Знаешь, я сегодня с тобой не пойду. Когда вернешься, меня не беспокой, я буду очень занята».