Виланд

Сама она передвигалась словно привидение. Я совершенно не слышал ее шагов на лестнице – заученными движениями она ступала так, что ни одна половица не скрипнула под ее маленькой ножкой. Я понял, что она не впервые пробиралась домой так поздно.

К моему удивлению, мы не остановились на втором этаже, а поднялись выше. Ее крохотная квартирка притаилась в мансарде под самой крышей. Моя спутница змейкой проскользнула внутрь, втащила меня за руку и закрыла дверь, только после этого с облегчением выдохнула. Когда она зажгла лампу, я наконец-то сумел разглядеть ее: у нее были правильные черты лица, нос с едва заметной горбинкой, совершенно незаметной, если смотреть прямо в ее большие серые глаза, аккуратные, правильной формы губы, две крохотные родинки на щеке – красота не жгучая, не сбивающая наповал, но спокойная, гармоничная, дававшая отдых взгляду. Волосы были убраны в тугую косу, уложенную на голове. Простое серое платье было чуть тесно ей и подчеркивало ярко выраженную талию, и в то же время она не была излишне худой, просто слишком фигуристая, что ли. Линии тела были очерчены плавно, красиво, так и хотелось провести по ним рукой.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Дора. – Она нагнулась и начала сбивать пыль с подола платья. – Дора Бергер, – подняв голову, добавила она и снова вернулась к чистке.

Она не спросила моего имени, но я счел своим долгом представиться:

– Виланд фон Тилл.

Она кивнула.

– Пойду нагрею воды. Вам нужно умыться и промыть нос.

Дора скрылась за стенкой, отделявшей небольшую комнатку от того, что, по-видимому, служило здесь кухней. Я услышал, как звякнула посуда, зашипела горелка. Через некоторое время девушка вернулась с небольшим тазом теплой воды. Через плечо ее было перекинуто тонкое белое полотенце. Я по-прежнему стоял у двери, не решаясь пройти дальше.

– Что же вы, присаживайтесь. – Дора милостиво указала на кушетку, прикрытую потертым шерстяным пледом.

Судя по всему, на ней она и спала, так как кровати я не увидел. Было одно старое кресло, два табурета, небольшой, но добротный деревянный стол, заваленный красками и кистями, шкаф с перекошенной дверцей и огромный сундук. На полу под высокими окнами стояло несколько больших горшков с цветами. Стены были увешаны многочисленными акварелями.

Я присел на самый краешек кушетки. Дора поставила таз на пол и мягко вытащила у меня из рук свой окровавленный платок, затем намочила полотенце и начала вытирать мне лицо: вначале губы, затем щеки, потом особенно осторожно перешла к разбитому носу. Чтобы ей было легче, я запрокинул голову. В этот момент я вдруг почувствовал стыд – и за свое состояние, и за остатки рвоты на лице.

– Ты живешь здесь одна?

Кажется, я покраснел. С какой вообще стати я перешел на «ты»?

– Да, – коротко ответила она, не отвлекаясь от своего занятия.

Я вспомнил про акварели на стене и снова спросил:

– Рисуешь?

– Да. Приехала, чтобы стать художником.

– Думал, за этим едут в Париж.

Она опустила руки с полотенцем и устало посмотрела на меня.

– И первым делом идут и покупают себе берет и огромную палитру, чтобы рисовать с натуры башню Эйфеля.

Стыдно было признаваться, но на самом деле так я и думал.

– Слышал когда-нибудь о Мюнхенской академии изобразительных искусств? – спросила Дора.

Я покачал головой.

– Не доводилось.

– А между тем это одно из самых известных художественных учебных заведений в Европе, – горделиво проговорила девушка.

– Ты там учишься?

После моего вопроса на лицо Доры набежала легкая тень, она сосредоточенно закусила губу.

– Нет, но когда-нибудь обязательно буду. Пока хожу в частную школу. Но это временно, – быстро добавила она.

– Это ты нарисовала? – Я кивнул на стену с акварелями.

Дора кивнула, бросила полотенце в мутную воду и вновь скрылась за перегородкой. Через некоторое время она вернулась с подносом, на котором стояли две чашки чая. Пахло чем-то травяным.

– Это ромашка, – пояснила она.

Я был не любитель всех этих травяных настоев, но отказаться не посмел.

Она еще раз внимательно посмотрела на мою форму.

– Скажи, что происходит? – в лоб спросила Дора.

Я продолжал улыбаться. Сделав глоток, я произнес как можно более беспечно:

– Где?

– Везде. Эти аресты, преследования, волнения, все это неспроста. Отца моего приятеля вчера арестовали и отправили в Штадельхайм. Что с ним сталось?

Нужно было пожать плечами и сказать, что я понятия не имею. Но вместо этого, глядя прямо в большие серые глаза Доры, я спросил:

– Он штурмовик?

– Группенфюрер, – кивнула девушка.

– Скорее всего, его уже расстреляли.

Дора не выглядела испуганной, растерянной или расстроенной после моего признания. Она продолжала пить чай, задумчиво глядя перед собой.

– Одна голова гидры глодает другую, но трупное гниение убьет обеих.

Мои брови поползли вверх – не от беспечной глупости, которую проявляла эта девушка, ведя подобные рассуждения в присутствии эсэсовца, – меня поразили слова, которыми она продолжила излагать свои мысли.

– Фюрер желает выставить партию монолитной, но единства нет, она раздираема изнутри. Не оппозиции ей надо бояться, она сама себя уничтожит.