Виленские коммунары

Усиливая поляков, немцы старались отдалить мо­мент окончательного захвата власти в городе коммуни­стами до своего отхода и сдержать наступление Красной Армии, которой приходилось считаться с ростом польских вооруженных сил. Но как ни затягивали они свой отход, а в последние дни декабря все же должны были эвакуи­роваться в Ковно. Вместе с ними бежали и литовская тариба и белорусская рада.

31 декабря, в канун Нового года, по всем улицам Вильно был расклеен приказ уже польского военного командования.

В приказе объявлялось, что власть перешла к полякам и что все военнообязанные граждане должны явиться «на мобили­зации» для зачисления в польскую армию: «Нужно защи­щать отечество...» .

Прочитал я приказ и пошел своей дорогой. «Пишите, господа, что угодно,— подумал я,— фактически власть в руках Совета, а через несколько дней здесь будет и Крас­ная Армия...»

На Вороньей, в столовке, встретился с Туркевичем. Он только что вернулся из-под Гродно, где побывал в несколь­ких деревнях. Обедали за одним столиком; Туркевич был в хорошем расположении духа, рассказывал, что деревня настроена в нашу пользу, крестьяне симпатизируют боль­шевикам, ждут распоряжений.

Домой пошли вместе. По пути задержались перед польским приказом, налепленным на заборе. Прочитали его еще раз.

— Как думаешь, дядя Язэп,— спросил я,— рискнут они разогнать Воронью или нет?

— Черта с два,— ответил Туркевич.— Побоятся!

И мы расстались. Наступил вечер. Стемнело. Сыпал снежок. Завтра — Новый год, но оживления, обычного перед новогодними праздниками, не заметно. Словно все притаились в ожидании чего-то...

Прихожу домой.

Плахинского нет, пошел в костел богу молиться. Отец, приодетый, сидит у окна, читает свою меньшевистскую «Новую эру». Юзя лежит на кровати, и по глазам видно, что плакала. Чтобы она очень уж грустила, такое случалось с ней редко. После смерти Яни она немного успокоилась, иногда даже смеялась. Время, особенно для таких натур, прекрасное лекарство: все проходит, все забывается...

Подсел к ней, спрашиваю:

— Что с тобой? Нездоровится?

Не натворили ли мы по неосторожности какой беды? Удивляться нечему: живем в вечной суете, нет времени по­думать, сделать спокойно какое-нибудь дело... А тут еще Ромусь Робейко поддал жару...

А она рассказывает, что в самом деле встретилась с ним на улице и он угрожает ей и мне.

— Ах, скажите, пожалуйста, «он»! — говорю я, погла­живая ее по голове, а сам думаю: «Обманываешь, голубушка! Не такая ты, чтобы реветь из-за этого. Конечно же, пла­чешь, что дома холодно и нечем встречать Новый год... Буржуазка!»

Вдруг Юзя достает из-под подушки записку и говорит:

— Заходил Болесь Будзилович. Оставил тебе...

Записка коротенькая:

«Матей! Приходи сегодня ко мне, как только стемнеет, только без шума. Нужно поговорить об одном важном для тебя деле».

— Он сказал,— добавила Юзя,— чтобы эти несколько дней ты пробыл дома и вечерами не ходил на Воронью.-

Я со злостью изорвал записку, но потом все же решил пойти и узнать, что там у него за важное дело ко мне.

Оделся и вышел.

Дошел чуть ли не до Зеленого моста. Перейти мост — и я у них... Остановился, подумал, плюнул с досады и повер­нул назад.

«Ну его ко всем чертям с его важными делами! Не иначе, как хочет предупредить, что поляки собираются напасть на Воронью»,— убедил самого себя и повернул домой.

В колбасной купил полкило гороховой колбасы, в пекарне — килограмм довольно приличного хлеба, рассовал по карманам. Разоряться — так разоряться! Имеешь воз­можность поесть — ешь. Кто знает, когда и как удастся тебе еще раз лакомиться в жизни...

На Виленской свернул к воротам дома, в котором поме­щалась столовка отца. Она была уже на замке. Вокруг — ни души. Но калитка в воротах — на цепочке, пролезть можно. И дворника не видно,— наверное, тоже пошел в костел молиться.

В конце двора, где лежали в штабелях двухметровые поленья, я выбрал кругляш себе по силам, осторожно вышел на улицу и со спокойной совестью зашагал домой.

Кругляш мы с отцом тут же распилили и покололи. Отец все спрашивал, где это мне «посчастливилось».

— Признавайся,— говорит,— у буржуя какого-нибудь стянул? Ох, Матей, негоже большевику заниматься такими индивидуалистическими делами...

— Да вот,— говорю,— сам не знаю, как это случилось. Иду по улице, лежит без присмотра бревно, я и понес. Долж­но быть,— говорю,— наследство во мне такое, от буржуй­ских или отцовских пороков...

— Ну-ну-ну! — огрызается отец.— А может, это пере­житки твоего воспитания на Вороньей...

Плахинский (он уже вернулся из костела) и Юзя, как видно, ничего из нашего разговора не поняли и были до­вольны, что дома потеплело.

Юзя поджарила колбасу, съели мы ее с хлебом, запили чаем. Всем стало веселей. Плахинский, поглаживая буро­-седые усы, вежливо пожелал нам хорошо встретить и хо­рошо прожить новый год — «в счастье, в радости и до­статке» — и лег спать.

Когда мы стали укладываться, отец, который был в до­вольно благодушном настроении, сказал мне:

— Ты, Матейка, не больно лезь на рожон, когда поляки примутся разгонять вас... Все равно без толку.