Виленские коммунары

Я фыркнул и накрылся одеялом. И тут же уснул.

***

На следующий день, 1 января 1919 года, я ходил с Юзей обедать на Воронью,— там жизнь шла своим че­редом.

Правда, раз уже начал «кутить», так начал... Чтобы уго­дить Юзе, решил не скупиться, взял обед чуть повкусней. И подкрепились что надо, основательно: съели по тарелке рассольника, взяли на двоих одну порцию гуляша из ко­нины, с поджаренной картошечкой, а сверх того — по тарелке перловой каши с молоком.

Я думал — достаточно! Даже заметил:

— Всю бы жизнь вот так каждому хорошему человеку,— и стал поглаживать живот.

А она:

— Возьмем еще по стакану чаю.

Дело было не в чае, а в том, что к чаю можно было купить по конфетке. Иду к буфету, а там ко мне тихонечко придвинулся один наш хорист, мордастый Подлевский.

— Дзень добры, товажиш Мышко! 3 новым рокем! — и передает, что на улице меня ждет Болесь Будзилович.

Подождет! Пьем чай, я не спешу, а Юзя прямо обжигается.

— Ну как так можно?.. Ведь пан Болесь ждет!

Когда мы вышли из клуба и свернули на Юрьевский проспект, откуда-то вынырнули, догнав нас, Болесь с Подлевским. Болесь поздоровался со мной, как всегда, подчерк­нуто радостно, будто я ему друг-товарищ. А перед Юзей смешался. Подлевский представил:

— Жена товажиша Мышки...

Я подумал: «Откуда он, сволочь, знает, кто она мне, жена или не жена?» А Болесь изогнулся, кавалер кавалером, взял Юзину ручку, как дорогую святыню, плавно описал головой полукруг и чмокнул с благоговением, будто ксендз икону.

Юзя ручку выставила и чуть не присела от счастья, по­краснела, разлилась маслом... Вслед за Болесем приложился к ручке и Подлевский. Обыкновенный электромонтер, а смотри ты, как лезет в интеллигентики.

Пошли вместе, заговорили о погоде. Потом, хотя Юзю больше тянуло к Болесю, с ней пошел Подлевский, а мною овладел Болесь. И сразу же завел свою болтовню...

Новый год он встречал дома, с мамой и своими, и никуда не ходил. Пили, ели, веселились. Адель так виртуозно игра­ла!.. Ее игра звучала для него как гимн наших дней. Вообще музыка всегда страшно возбуждает его. Хочется жить, пла­кать...

В том, что она играла, было много грустного, но и ре­шительного, прекрасного стремления к жизни, к борьбе. И ему захотелось вырваться, вырваться из этих будней на простор, в огромный неведомыймир... Адель играла и нежно смотрела на него...

А его мысли были далеко-далеко от нее... Он рисовал в своем воображении картину... Когда легионеры начнут разгонять Воронью, он будет там... Он будет защитником великой идеи, великого дела...

И когда он падет там жертвой, она, узнав о непоправи­мом, выйдет, безмолвная, из своей комнаты, трагически отбросит крышку рояля, сядет, маленькая, величествен­ная, за инструмент и будет играть торжественные гимны Бетховена...

В этом будет синтез жизни и смерти... Жаль лишь бед­ную маму. Жаль и Стасю...

— Да! Между прочим,— перебил он самого себя, вспо­мнив Стасю,— сестренка неравнодушна к тебе... Ведь это она надоумила меня, сам бы я, пожалуй, и не догадался... Ну, записку тебе написать,— пояснил он, заметив на моем лице недоумение,— чтобы ты не ходил эти дни на Воронью...

— В записке ничего этого нет. Мне Юзя на словах пе­редавала,— сухо ответил я.— Ну ладно, Болесь, какое у тебя важное дело, ради которого ты хотел меня видеть?

— Неужели ты не понял, Матей? Не прикидывайся... конечно, ничего я наверняка не знаю. Ведь это такая тайна! Но Адель рассказывала, что слышала от брата... или нет, скорее всего — от поручика Хвастуновского... И вообще все в городе только и говорят, что мы накануне чего-то...

— Ну и что?

— Мы ведь еще молоды, Матей... Когда я слушал вчера игру, мне так захотелось жить! Послушай, Матей, почему бы тебе как-нибудь не зайти к нам?

И снова понес и понес...

«Эге, да ты вовсе не такой простачок, каким представ­лялся мне раньше!» — подумал я тогда про Болеся.

И стало противно идти рядом с ним, слушать его. А к Подлевскому захотелось подойти сзади и двинуть кула­ком по загривку, чтобы отлетел на три шага.

Когда они наконец оставили нас с Юзей и мы подходили к дому, я не удержался и спросил, что ей говорил Под­левский.

— А тебе любопытно? О чем может говорить с дамой такой галантный мужчина? Рассыпался в комплиментах...

— А о политике ничего не говорил?

- Ну-у... о политике! Ах, нет, говорил... Рассказывал, что мы накануне чего-то...

— С-сволочь! — вырвалось у меня

— Кто? — не поняла Юзя

— Кто.. Твой галантный кавалер!

— Очень симпатичный парень! — взяла Юзя под защиту Подлевского.— Один раз прошелся со мной — и уже сволочь.— И надулась.

Я видел, что она охотно спорила бы еще на такую приятную для нее тему. Поэтому смолчал. Подумал лишь: «Юзя, Юзя! Связал же меня с тобой черт веревочкой!..»

***

Дома я застал нежданного гостя: из Брудянишек приехал Арон и по пути зашел ко мне. Как всегда, веселый, здоровый. Топает огромными подкованными сапожищами, будто лошадь, ворочается, как медведь. Говорит громко, словно в поле. Я очень ему обрадовался и вскоре забыл о всех своих огорчениях.