Виленские коммунары

— Ой, нет, Юзенька,— покачал я головой, а сам все еще не знаю, как ее обмануть. Арон ждет, а она привяза­лась со своими ласками.— Нет, нет, Юзенька! — сообразил вдруг.— Я же пану Болесю слово дал, должен сходить или нет?

— Обманываешь!

— Слово чести, не обманываю! — говорю ей с самым серьезным видом, а сам вру напропалую.

— Ну, хорошо, к нему иди,— поверила она. «Паном Болесем» умилилась.— Иди, но сейчас же,— говорит,— возвращайся. И смотри, на Воронью ни шагу. Поздно, темно на улице... Слышишь? Дай мне слово!

— Даю! Даю! — Что мне стоит дать ей слово, если это было нужно для дела.— Но ведь отец твой,— говорю,— пошел туда?

— Ну, отец... Отец — совсем другое дело. Кому какое дело до него? Съест свою кашу и вернется. А ты не ходи... Прошу тебя. Ты же слово дал...

— Ладно!

Вырвался все же из-под ее опеки. Бегу. И до Юрьевского даже не заметил, кто патрулирует на улицах — немецкие полицаи или уже поляки. Может быть, никого не было.

И на Юрьевском, до Виленской, тоже как будто не было никого. А на углу, против дома, в котором еще несколько дней назад заседала тариба, я увидел первый польский патруль. Дальше меня уже не пропустили. И я понял: на Вороньей что-то неладно...

Пошел кружить. Попытался проникнуть с Погулянки — патрули... Бросился назад, бежал-бежал,— слава богу, улизнул. Решил добираться со стороны Вилии, по Газовом переулку.. А там патруль на патруле. Вижу — залегла цепь познанцев в немецкой военной форме...

Бегал, наверное, не меньше часа, пока не удалось выйти со стороны Зверинца к Лукишской площади. И тут, совершенно неожиданно, наскочил на патруль, в котором оказались оба брата Пстрички. Хотя было темно, но они меня сразу узнали и очень обрадовались: как же, бывший «доректор»!

Я взволнованно объяснил им, что на Вороньей, в доме Антоновича, живет мой хороший приятель, в гости к жене которого пошла моя жена, вот я и бегу выручать ее, чтобы не заночевала, время тревожное...

Братья с жаром взялись мне помочь. Сперва, правда, успокаивали, что часа через два все будет кончено и можно будет спокойно пройти туда и обратно. Но, видя, что я не успокаиваюсь, они посоветовались между собой, поговорили с кем-то из начальства, и старший Пстричка пошел меня проводить. Довел аж до костела святого Якуба. А там опять цепь познанцев. Идти дальше старший Пстричка побоялся. Я его поблагодарил и помчался один. Только добежал до клуба, как сзади, со стороны поляков, началась стрельба...

Перед моим приходом, около девяти часов, как мне тут же сообщили, в клуб явился какой-то студент, часто бы­вавший здесь раньше как свой, с нацепленным на фуражку польским орлом и с белой повязкой на рукаве.

Пришел, спрашивает:

— Где комендант? — И увидел Тараса.— А, проше пана, пане комэнданте! Естэм парламэнтар! — И подает за­писку. Адресована она была просто: «В комнату № 20». От полковника Вейтко.

Во избежание напрасного кровопролития с той и другой стороны, предлагал полковник, Воронья должна к один­надцати часам сдаться. На размышление два часа...

Ответа полковнику, вопреки всем правилам вежливости, не дали. А «парламентера», тоже вопреки всем ранее писанным законам, арестовали и даже нанесли оскорбление словом... Возмущенный Тарас назвал его «не парламен­тером, а сукиным сыном».

— Как же! — кричал на него Тарас.— Ты же считался большевиком, целыми днями отирался в нашей казарме, по десятке получал за каждый день, а теперь — на тебе, парламэнтар! Сукин ты сын, а не парламентер!

Очень может быть, что отлупил бы студента как следу­ет, да времени уже не было возиться с ним. Приказал немедленно гасить огни, всем занять свои места, сидеть и ждать нападения!..

Сразу я было подумал, что это сердобольного пана Бо­леся с его длинным языком занес к нам ультиматум пол­ковника. Но по описанию внешности выходило, что студент на него не похож. Когда же я услышал, что парламентер целыми днями отирался среди нас, все стало ясно: «пан Болесь» сидит теперь в своей теплой комнатке...

Первыми жертвами с нашей стороны были Лахинский и Плахинский...

Услышав сигнал тревоги, они бросились бежать из клуба, так и не доев каши. Но прорваться не смогли. По­дались к Газовому переулку и уже полезли было на забор. В этот момент их и настигли безжалостные белые пули...

Лахинский так и повис на заборе. Он оставался висеть на нем всю ночь и весь следующий день, до самого вечера, перевесившись головой в Газовый переулок, а ногами во двор клуба. Дядя же, думаю, вряд ли даже успел подтя­нуться, да и не его были годы лазать по заборам,— прошили беднягу сквозь доски. А может, все-таки залез и шмяк­нулся уже трупом... Их заметили лишь утром, когда рас­свело. Однако убрать трупы не было никакой возможности. Лахинского, кажется, узнали или по каким-то приметам догадались, что это он. А кто лежит под забором, поня­тия не имели. Я узнал о гибели дяди, только выйдя на волю.