Виленские коммунары

А еще один мой знакомый, ассенизатор А. с Погулянки (помните, учивший меня обращению с крысами?), хотя и не был выпивши, но, рассказывали, все бегал от одного товарища к другому, уговаривая идти освобождать Воронью.

— Соберемся, нападем с тыла!

Его никто не слушал.

— Оружия нет... Как полезешь с голыми руками?

И тогда он один, с каким-то ножичком поперся на Воронью, к клубу.

С первым же патрулем поскандалил, разругался, сгоря­ча влепил патриоту по уху...

Понятно, арестовали... Отобрали ножик и выбросили в канаву, как барахло.

Все это потом вспоминали, пересказывали, смеялись, расписывая подробности.

А мы тем временем остались ночевать на Вороньей одни. Все ждали помощи с воли, но она так и не подошла. Не могли понять, почему.

***

Самыми сильными были две атаки. Первая в третьем часу ночи. Вторая — уже под утро. Теперь у поля­ков было больше убитых и раненых. И, хотя атаки мы от­били, придвинулись они значительно ближе. За нами, кроме клубного здания, оставались лишь дом Помарнацких и дом Антоновича.

Ну, все же ночь продержались.

Перед рассветом поляки немного приутихли, и мы полу­чили возможность отдохнуть. Всякая надежда на помощь с Порубанка была потеряна. Мы были убеждены, что това­рищи погибли, так и не добравшись до Вороньей.

Когда рассвело, перестрелка возобновилась. Теперь мы хорошо видели наступающих. Большинство их было в не­мецкой военной форме. Скажу о себе: хотя я знал, что это поляки, а не немцы, немецкая форма все-таки пугала.

Мы видели, как они делают перебежки, как жмутся к стенам, ползут по канавам... Стреляли по ним без промаха. Но опять скажу о себе: страшновато мне было, что их много, а нас мало.

Прошло еще часа два, а может, три, может, больше. Ощущение времени было потеряно. Не знаю, кто первым заметил, кто сказал первый, от кого первого я услышал, что у нас мало патронов.

Потом говорят: «Вышли патроны...» Хорошенькое дело! Остались, значит, одни гранаты и револьверы?..

Настроение сразу упало.

Это был самый критический момент.

«Почему так неэкономно стреляли? Кто должен был за этим следить? Кто виноват? Наверно, Тарас»,— лезли в голову нехорошие мысли.

И закипала злость.

«Эх, были бы у нас патроны, мы бы еще долго не под­пускали их близко... Что же теперь будет?» — думал я, и постепенно мною овладевало какое-то отупение.

Патронов ни у кого нет. Кобак последний патрон спря­тал. Шутит:

— Неприкосновенный запас: или для самого пана Вейтко, или лично для товарища Кобака...

Сдали дом Помарнацких...

Во-первых, кончились патроны. А во-вторых, если бы даже они и были, все равно подносить их туда стало невоз­можно.

Держались лишь в клубе, а дом Антоновича уже был как бы ничей... Стянули всех в одно место, людей стало вроде бы больше. Но что с того, когда без патронов — как без рук...

***

Видимо, в это время или что-то около того Туркевич, товарищ К. и товарищ А. и побежали смотреть, что происхо­дит на Вороньей. Польская застава задержала их. Това­рища К. опознали и сразу арестовали. Увели и товарища А.

Туркевич же был научен. Вырядился так, что его трудно было узнать. Воротник поднял, шапку надвинул... И когда он бежал оттуда, навстречу ему выбежала девушка, которой удалось прорваться с Вороньей.

— Наши не хотят сдаваться,— говорит ему взволно­ванно.— А бундовцы и остальные хотят...

Туркевич побежал искать Красную Армию. Решил, что Ошмянским трактом будет быстрее.

А мой отец вышел раньше, в девятом часу утра. И не Ошмянским, а Свентянским трактом, на Неменчин.

Думаю, он всю дорогу ругал большевиков. Зачем они засели на Вороньей?! Не сомневаюсь — ругал и меня, и, наверное, больше всех, потому что наделал ему столько хлопот.

Ругал, но все прибавлял шаг, чтобы как можно скорее привести Красную Армию.

***

К сожалению, уже было поздно...

В одиннадцатом часу бундовцы стали шушукаться. Собра­лась их целая группа — что-то говорят, советуются...

Смотрю: притащили откуда-то шест, нацепляют на него белый лоскут...

Никто их не остановил. Никто им слова не сказал. И они пошли, не оглядываясь... Потопали вниз, открыли дверь, робко выглянули на улицу...

Из-за косяка окна мне было видно, как поляки им что-то кричали, махали руками, однако подняться не решались.

Бундовцы — их было человек тридцать,— пригнувшись и понуря головы, поплелись в их сторону, а передний нес шест, на котором болталась белая тряпка...

VI

БОКОВУШКА

Левинсон глубоко верил в то, что движет этими людьми не толь­ко чувство самосохранение, но и другой не менее важный ин­стинкт, скрытый от поверхностного глаза, неосознанный даже большинством из них, по которо­му все, что приходится им пере­носить, даже смерти оправдано своей конечной целью и без кото­рого никто из них не пошел бы добровольно умирать а Улахинской тайге.

А. Фадеев

И когда они ушли и сдались, никто из нас ничего не сказал. Все молчали, словно и не заметили.

Рядом со мной стояли два товарища,— я их почти не знал, оба русские, из бывших военнопленных. Они не разговаривали, стояли молча и настороженно следили в окно за врагом, держа наготове гранаты.