Виленские коммунары

Вдруг все выбежали... Видя, что никого нет, Тарас стал осторожно пробираться к выходу, рассчитывая найти убе­жище опять у Кондрацкой. Вдруг видит — Подлевский! И спрятался в первой попавшейся комнате за дверью. Туда же заскочил и Подлевский. Набросился на вещи: схватит, пощупает, бросит. Увидел на столе ножичек — сунул в карман. Отпирает шкаф.

— Ты что же это делаешь? — не утерпел Тарас. Подлевский вздрогнул. Но, когда увидел Тараса, смутил­ся, стал вроде бы оправдываться:

— Все равно большевики заберут, как придут...

Набежали остальные. Объявился и поручик Хвасту­новский:

Где прячется Реввоенсовет?

— А что?.. Нету? Скрылся? — усмехнулся Тарас.

Его погнали назад, к нам, а сами помчались,— должно быть, искать вождей.

***

Кобак же рассказывал мне, что они сидели в боко­вушке долго, может быть, часа два, а может, и больше. Перебрасывались короткими фразами:

— Почему рабочие не выручили?

— Почему спокойно в городе?

— А с Порубанка так и не приехали. Почему?..

Вдруг — идут... В дом вошла группа с капитаном Домб­ровским во главе. Пришли с обыском.

— Есть кто? — спрашивают.

— Нет, нет, никого нет! — отвечает жена Вержбицкого. В боковушке замерли. Лежат на полу. Приготовились дать залп в дверь, после чего последний патрон себе. Идут...

Прошли. В боковушку не заглянули. Пошли назад... Ушли...

Минут через пять снова группа, на этот раз побольше. Снова с обыском. Из кухни идут в комнату, подходят к боковушке, останавливаются у двери...

Что думал и что переживал в этот момент дядя Бони­фаций Вержбицкий? Конечно, примирился с тем, что жена и дети останутся без него. Но мог ли он примириться с тем, что так неладно обернулось дело? И, должно быть, утешал себя, что своей смертью завершит все как подобает...

А Юлиус Шимилевич? Улыбнулся, наверное, в послед­ний раз и твердо, упрямо сделал по-своему...

Кунигас-Левданский... Может, вспомнил он напоследок свою бедную литовскую деревню, вечных тружеников — отца и мать, и сурово, навсегда унес все с собой...

Товарищ Аз... Разве не познал он до конца всей глубины, чтобы принять смерть как необходимость? Труд — изнури­тельная, полная лишений работа, голод, болезни, унижения, оскорбления и вечный протест в сознании, вечный огонь борьбы в сердце... Не это ли дало ему неизмеримую силу?

Все четверо — Вержбицкий, Шимилевич, Кунигас- Левданский, Аз — все четверо через минуту навсегда уйдут из той великой, удивительной лаборатории, где проводили свой опыт, уйдут с завода, шумного, неумолчного завода, на котором они хотели сделать этот опыт достоянием всех...

Дверь ломают... Выломали... Шесть револьверов залпом с пола встретили пришедших. Те отпрянули... Кто лез вперед, тот упал...

И тогда в боковушке стали стреляться. Ром и Кобак лежали рядом. У Рома осталось в памяти: лежал на левой руке, навел револьвер дулом в сердце, короткое мгнове­ние — и он нажал на спусковой крючок... В этот миг и встрепенулся Кобак... Задел локтем, да поздно. В грудь уда­рило, обожгло, в глазах закружились искры. Ром потерял сознание...

Так оно и было. Кобак вскочил, и тут же раздался выстрел. Лютым зверем набросился парень на врага... За­махнулся. Кому-то успел двинуть кулаком с бешеной силой. Схватили, поволокли... Вырывался, отбивался яростно, но силы уже иссякли.

***

Вержбицкая ворвалась в боковушку и упала мужу на грудь. Он был мертв. Вержбицкий стрелялся в горло, и кровь из широкой раны залила его. Дети испуганно голо­сили; их отбросили прочь.

Тут легионеры заметили, что один из большевиков, Ром, еще дышит. Кто-то из них навел на него карабин...

Но Домбровский остановил:

— Бэндзе спевал!

«Бэндзе спевал!..» Вот оно что! Запоет еще, будет давать показания...

Пригнали повозку, чтобы отвести его в госпиталь. Рома вытащили за руки во двор и бросили в повозку голо­вой вниз. Сверху на нем уселся легионер. И повезли в го­спиталь святого Якуба.

Трупы забрали в морг при госпитале.

VIII

РАСПРАВА

Vae victis.

Гope побежденным.

Латинская поговорка

Бундовцы стояли на улице, неподалеку от клуба, с одиннадцати часов утра, с момента сдачи. Все замерзли, стоя на морозе, без движения, голодные, подавленные.

Ни двигаться, ни разговаривать не разрешали. Изде­вались. Шпыняли. И все допытывались:

— Кто там еще есть? Много осталось там?

Но никто не проговорился.

Наконец, уже в сумерки, снова привели Тараса и всех погнали по Вороньей к Юрьевскому проспекту. Куда нас гонят, мы не знали и не могли понять. Гнали, окружив со всех сторон плотным кольцом, наведя карабины, как на самых опасных преступников. Процессия растянулась... На тротуарах стояли, злорадно усмехаясь, патриоты, торжест­вуя победу... Так мне казалось, и было противно, и брала злость.

На Юрьевском нас только подвели к дому № 8. Это — огромный белый каменный дом, в котором раньше поме­щался Земельный банк.

И загнали всех внутрь...

***

Водили, водили по лестницам — снизу вверх, свер­ху — вниз, то туда, то сюда, словно взбесились и не знали, куда бы нас загнать.

И, прогоняя сквозь строй, шпыняли, били, ругали:

— Большевики! Жиды! Пся крев! Холера!