Виленские коммунары

Вот и наша квартира. На двери замок, никого нет. Отец — к дворнику:

— Где мои? Юзя, Антоний?..

Дворник печально покачал головой.

— Твои! Где же ты, брат, был, что ничего не знаешь? Антония, беднягу, без тебя вчера похоронили. Отнесли на Росу...

— Как похоронили?!

И дворник рассказал ему, что слышал от Юзи. Похоро­нила она отца и теперь бегает где-то плачет-надрывается...

— Где же все-таки ты был? — спрашивает.— И Матей твой где? Не попался ли, случаем, с теми, на Вороньей?

— А что с теми, на Вороньей? — спрашивает отец, а у самого, говорил,— и сердце обомлело, и ноги подкосились: жаль ему стало и меня и всех нас...

— Да несколько человек, которые главные, сами от отчаяния пострелялись, а остальных побрали живыми, дер­жат под замком на Юрьевском,— отвечает дворник.— Судить их будут. Наверняка приговорят к расстрелу...

Тут прибегает Юзя. Вся в слезах... Взглянула на отца, как беспамятная... Открыла квартиру. Отец вышел на ули­цу и подал знак красноармейцу — хватит, мол, прогули­ваться у ворот, можно заходить.

Юзя рассказала обо всем лучше дворника. И очень напугала отца: всех, взятых живыми, видимо, поведут на расстрел, так говорят все в городе...

Отец не рассиживался. Хотел сразу же бежать назад, к Красной Армии. Но красноармеец остановил его. сказав, что нужно походить по городу, побольше разведать.

И как побежал отец, так пробегал весь день, чтобы хоть чем-нибудь да помочь делу. Нигде помощи не нашел. А в комитете своем даже поругался.

***

Возвращаться вечером было уже поздно. Вышли лишь на другой день, 5 января, утром. Отец оставил Юзе немного денег,— похоронив своего отца, ей не на что было и пообедать, и зашагал с неразлучным дружком назад, к Ново-Вилейке.

Теперь Гуры обошли, решили идти полем.

В одном километре от Ново-Вилейки свернули в дерев­ню, чтобы напиться воды. Навстречу — девушка.

— Куда вы? — спрашивает.

— В Ново-Вилейку.

— Не дойдете. Большевики! Застава!

Пришли на заставу. Повели их в штаб. Мохначев уже здесь. Говорит:

— Мы уже знаем. В Вильно товарищи пострелялись...

— Они тех, кого взяли живыми, хотят расстрелять, товарищ командир полка!..— взмолился отец.

— Ну уж, расстрелять! Побоятся. Станут расстрели­вать — станем расстреливать и мы. Да и не поспеют: вече­ром будем в Вильно.

— У поляков,— говорит отец,— батарея и кавалерия. И пехоты много понаехало...

— Знаем, знаем,— улыбается Мохначев.— И все равно вечером будем в Вильно.

И пошел отец вместе с полком назад, наступать на Вильно.

X

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Четыре трупа павших большевиков лежали в тем­ной, сырой покойницкой госпиталя святого Якуба.

Волны реки бились о берег, но не могли разбудить их. По ним бегали крысы, грызли их лица, руки, но они не чувствовали. Покойницкая была заперта, никого из родных не пропускали.

Вержбицкий, Шимилевич, Левданский, Аз...

***

Товарищ Ром находился в этом же госпитале, в палате. К нему приставили жандарма. Лечили, чтобы допросить, надеялись многое выведать. И стерегли, чтобы никто теперь не мог с ним сноситься.

Он пришел в сознание лишь вечером 3 января, через сутки после ранения. Но пуля пробила ему грудь в несколь­ких миллиметрах от сердца,— значит, должен был жить...

Вспомнил, понял... Одно было желание: умереть... Чув­ствовал себя хуже, чем когда шел на смерть.

Зол был на Кобака, что тот его «подвел», вскочив и толкнув под руку. И думал: «Придется поставить вопрос об исключении его из партии...»

Он лежал в одной палате с ранеными поляками. Воз­можно, среди них были раненные им. Они смотрели на Ро­ма с ненавистью. Но ему теперь было все равно...

Узнали родные. Выпросили разрешение проведать ero. Разрешили одной матери. Она пришла, сидела, долго смотрела ему в лицо, гладила руку...

***

А мы должны были лежать все в том же своем зале. Лежать в пять рядов. Лежать не двигаясь. Малейшее наше движение выводило из себя наших охранников, вызывало необычайное раздражение.

Между прочим, среди охранников оказался и рыжий Рудольф. Он уже хорошо говорил по-польски. Фамилия его была Журек. Думаю, он все же происходил из поляков, хотя, бывало, смеялся над всем польским и говорил, что он, несмотря на польскую фамилию — натуральный немец из-под Вильно и не знал ни слова по-польски.

Тарас тоже был знаком с ним, так как Рудольф при­носил на Воронью продавать оружие.

— Ты тут? — удивился Тарас.

— Работаю, где больше платят,— цинично ответил ему Рудольф, но тихо, шепотом попросил ничего здесь о нем все же не говорить.

Потом уселся на табурет возле столика, зажал коленями карабин и, будучи в отличном настроении, замурлыкал свою любимую песенку.

Раз в день, а всего за время нашего заточения три раза, нам приносили из какой-то больницы суп. Суп почти пол­ностью пожирала наша верная стража. Молодцы там были — как на подбор...

В такой чести мы находились трое суток: с вечера 2 ян­варя до вечера 5 января. Всем объявили: «Бэндзе вырок!» — значит, будут нас судить, приговор будет. И мы ждали.

Я ведь думал, что суд будет как суд: выведут меня вперед, будут слушать, а я закачу им там горячую речь, брошу в лицо: