Виленские коммунары

Я пошел взглянуть, что происходит в других комнатах. В первой увидел Раковского. Перед ним, в углу, лежало несколько гранат. Он внимательно перебирал их одну за другой. Осмотрит и отложит, осмотрит и отложит... И тут возле окна стояли двое бывших военнопленных.

Во второй комнате, у дверей на балкон, дежурили Арон и Шешкас. Они стояли по обе стороны разбитых стеклян­ных дверей и из-за косяков наблюдали за улицей.

— Арон! — окликнул я своего брудянишского друга.

— А, Матей!.. Ну как поживаешь, браток? — спокойно отозвался он, подходя ко мне. Но глаза у него были груст­ные, печальные. Он опустил мне на плечо свою огромную руку и словно не знал, что сказать.

— Ничего,— говорю.— А как ты?

— Да также, между прочим, ничего,— усмехнулся он. — Воюем... Бывает хуже.

— Бундовцы сдались,— тихо сказал я.

— Ну, мы еще поборемся!.. Ты куда идешь?

— Так... Походить хочу, поглядеть...

— А! Ну ладно... Ничего, Матей, выкрутимся!

И мне показалось, что нам обоим стало чуточку веселее.

Проходя по коридору мимо комнаты № 20, я увидел Рома, Вержбицкого, Шимилевича и Кунигас-Левданского. Они о чем-то тихо разговаривали в углу, сбившись в кучку. Ко мне подошел Кобак. Обычным своим голосом, словно сообщая радостную весть, говорит:

— Очищаем первый этаж. Пошли загораживать дверь.

Я отправился за ним. Несколько товарищей под коман­дой Тараса уже волокли столы, стулья, табуретки, сооружая у входа баррикаду. Я тоже притащил что-то и бросил в груду рухляди. Когда работа была закончена, мне вдруг стало не­хорошо. Шел назад, еле волоча ноги.

— Ты чего тянешься, что сонная муха? — спросил меня, догоняя, Кобак.— Хочешь есть? Давай перекусим не­много.

— Давай...— промямлил я слабым голосом, таким, что самому стало противно.— Давай же! Будем есть! — крикнул я нарочито громко и мощно.

Он затащил меня в небольшую комнатенку, где, по-ви­димому, была его позиция, тут же куда-то сбегал и вернулся с буханкой хлеба и двумя банками консервов. Сели прямо на полу, под окном, разостлав между собой газету.

Красивым складным ножом он стал открывать банку, но сразу же сломал лезвие. Мне было очень жалко такого хорошего ножика. И он покраснел, но шутливо буркнул:

— Ерунда... Тут и не такое ломается...

Я отнял у него сломанный ножик, но тоже ничего не добился, только искромсал крышку. Соус вытек, я измазал руки, штаны.

— Ты не откроешь,— усмехнулся он.— Дай-ка я еще раз попробую. — Взял и с завидной легкостью тут же срезал крышку.— Вот как надо! — говорит.

В этот момент к нам в окно влетело несколько пуль: дзнн! дзнн! дзнн! — в потолок, в штукатурку. Зазвенели, посыпа­лись стекла; на голову, в консервы полетела меловая пыль...

— Что у них там? Холера схватила? — насторожился Кобак.

Но снова все стихло. Лишь изредка где-то шпокнет выстрел — и опять тишина.

Мы спокойно принялись подкрепляться. А вкусно до чего! Мясо кусочками, белый, застывший жир, лавровые листики. Съели мы одну банку. Кобак открыл вторую. Мне стыдно, что я накладываю себе больше, чем он, но не могу удержаться.

Ем и размышляю: видимо, он всегда мало ест, а ведь, поди ты, какой здоровяк, щеки — кровь с молоком. Чего же я такой хлипкий? Съедаю все до крошки, ем, что ни при­дется, и есть мне всегда хочется, а бледный как смерть. С чего бы это? Порода такая или в желудке непорядок?

— О чем задумался? — спрашивает.— Брось, Матей, тужить. Дела наши неплохие. Во-первых, мы все же здорово проучили их. А во-вторых, «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей».

— Однако же лучше жить, чем умирать,— возразил я. Видимо, дала себя знать привычка постоянно спорить, говорить всегда «но» или «однако» против сказанного.

— Зачем нам умирать? Пока что еще не убили. А при­дется умирать — что с того? Двум смертям не бывать, одной не миновать! — ответил он присказкой и засмеялся.

Съели вторую банку. Он принес еще две. Съел я и те. То­гда он принес сразу штук десять.

— Бери,— говорит,— про запас. Ты, как видно, любишь консервы. — И встал у окна.

Я рассовал банки по карманам. Отломил порядочный кусок хлеба и тоже пошел на свое место. И хрипа в горле не стало, и голос сытый появился. И вообще я был очень доволен тем, что так хорошо поел.

***

Не знаю, кому первому из них пришла в голову мысль покончить самоубийством. Они ведь нам ничего не сказали. Собрались в кучку и постановили. Какие у них были мотивы — мне неизвестно.

Кто-то позже вспоминал, что Шимилевич будто бы сказал:

«Живыми не дадимся, они с нас шкуру сдерут».

На что Ром как будто заметил:

«Это самое лучшее, что мы теперь можем сделать».

Не знаю, кто из них, что и как говорил тогда, но, думаю, если что и было ими сказано, то, скорее всего, для других, для тех, кому им нужно было что-то сказать.

Ими руководила одна линия, которая была присуща всем им и которая кое у кого проявлялась, быть может, лишь подсознательно, зато казалась всем наиболее правильной линией.

Тарас рассказывал позже, что он руки Шимилевичу целовал, умоляя не идти на самоубийство. Однако они стояли на своем. Ром прямо ему ответил:

— Не проси, Тарас, не надо. Если прорваться не удаст­ся, мы должны так сделать.