Вилла Гутенбрунн

Прокофий мигом сорвал с себя рубаху и принялся растирать ставшего синевато-бледным Павла Алексеевича, затем помог ему одеться, да ещё закутал в собственную телогрейку. Затем он заставил молодого барина бежать домой бегом, дабы тот согрелся поскорее — и они припустили наперегонки, точно мальчишки, с гиканьем прыгая через кочки. Под ногами выступала вода, в сапогах хлюпало, и Павел Алексеевич деланно смеялся… Шпага, которую Прокофий взял у него из рук и помог вложить в ножны, больно била по худым ногам — хозяин не обращал внимания. Он хотел сделать это, и он сделал. Никто из современников давно не верит в обеты: это был удел рыцарей, древних королей, монахов и менестрелей. А вот он дал обет сегодня: перед самим собой и оружием, которое было обагрено кровью врага и его собственной кровью.

А враг ещё жив.

* * *

В доме было тепло, пахло ладаном, лампадным маслом, горели свечи перед иконами: шёл Великий пост. Павел Алексеевич хотел было пройти к себе, пока никто ничего не заметил — однако его окликнул негромкий ласковый голос:

— Павлуша, ты? Зайди ко мне, друг мой.

Павел Алексеевич стиснул зубы, поправил шпагу — он сейчас был не в настроении говорить с батюшкой, но пришлось повиноваться. Он прошёл к комнату, пожелал отцу доброго утра и поцеловал у него руку.

— Ты куда это уходил спозаранку? — полюбопытствовал батюшка.

— Да так… Гулял неподалёку. Позвольте, папаша, я зайду к вам позже, maestro Palazzollo, должно быть, уже ждёт.

Отец кивнул; рядом с ним на поставце стоял стакан с чаем. Отец протянул руку, попытавшись привстать в кресле, но не смог даже двинуться с места, и на лице его отразилось страдание: он всё ещё не привык к своей беспомощности. Кое-как он опёрся о подлокотник и всё же ухватил стакан — неловко, с трудом… Несколько капель горячего чаю выплеснулось ему на руку. Отец выругался сквозь зубы, откинулся на спинку кресла, шумно отхлебнул и улыбнулся Павлуше как ни в чём не бывало.

Сердце Павла Алексеевича сжималось от сострадания, но он знал: батюшка не терпит непрошеной помощи, это было бы для него унижением. С тех пор, как случилась та злополучная дуэль, после которой отец оказался прикованным к креслу, он требовал никогда не помогать и не услуживать ему в мелочах. «Пусть я не встаю с кресел, — кричал он на домашних, — но и висеть колодою на ваших руках не намерен!» Он даже одеваться пытался сам, но, к счастью, вскоре разрешил верному Прокофию умывать и одевать себя. Более никто из слуг и домочадцев к сему священнодействию не допускался.

Павлуша с детства помнил отца как человека отважного, деятельного, брызжущего силой и здоровьем. Но два года назад произошла дуэль, которая разделила жизнь отца на до и после. Павел не отваживался вообразить, что чувствует отец, при его характере будучи беспомощным. Отец не хотел рассказывать о дуэли, никогда не вспоминал того, по чьей милости оказался в таком состоянии. Павел Алексеевич сам, пятнадцатилетним отроком, за спиной отца отважился разузнавать и расспрашивать — и вскоре узнал имя того, кого он теперь ненавидел больше всего. Того, из-за кого их дом погрузился в уныние, матушка по целым дням молилась и ходила с заплаканными глазами, а отец стискивал зубы и изо всех сил притворялся прежним: энергичным, бодрым, весёлым.

А их враг был ещё жив, и он наслаждался жизнью.

* * *

— Perfetto, signore Paolo! Andiamo avanti! Tienе la spada dolcemente, ma forte… (1) — маэстро улыбался, он был необыкновенно доволен усердием и успехами своего ученика. — Benissimo, signore!(2)

Защита, ответная атака, укол, отбить, выпад, шаг назад… И так каждый день, в течение этих двух лет. Батюшка с матушкой не знали, почему он так рьяно занимается фехтованием, — они полагали, что Павлуша, подобно своему отцу, влюблён в благородное искусство боя на шпагах. Но Павел Алексеевич считал дни и часы, когда его мастерство наконец-то позволит ему вызвать того человека, врага его батюшки, их врага. Он упражнялся с маэстро, затем отрабатывал уколы и удары сам, а ещё несколько раз в неделю нарочно ходил к другу отца, у которого было четверо взрослых сыновей. Они устраивали учебные поединки между собой, и Павел Алексеевич по праву считался сильнейшим. Но ни одной живой душе он не решался открыть свою тайну — ведь официально дуэль была честной, это признали секунданты. Но ведь батюшка выиграл тот бой! Павел Алексеевич знал это точно; шпага — прекрасная, надёжная, изящная, с клеймом «Z» — принадлежала противнику отца, и досталась тому как победителю. Значит, враг, по милости которого батюшка теперь не ходит, вероятно, провёл какой-то подлый, нечестный приём… Недаром же он учился фехтованию в заморских странах, сражался со шведами и с турками. Павлуша понимал, что вряд ли выстоит против такого противника, но отомстить за отца — его сыновний долг! И он наконец-то дал обет отомстить, поклялся на этой самой шпаге, окропив её ледяной водой и собственной кровью; в каком-то рыцарском романе Павел Алексеевич вычитал, что так надо сделать, если произносишь настоящую клятву, а не пустые слова.