Вилла Мавританка. Пьеса

ГЕРБЕРТ. А ты неплохо нарезаешь хамон. Где ты этому научился?

УИЛЬЯМ. О, нарезка хамона — это целый ритуал, а умельцев нарезать хамон называют кортадорами. Нарезается хамон на специальной деревянной доске — хамонере. Всему этому я научился в последнем путешествии по Испании. (Передает тарелки с нарезанным хамоном Герберту.)

ГЕРБЕРТ. А вино действительно отличное.

УИЛЬЯМ. Мы, англичане, тоже внесли свою лепту в винную историю.

ГЕРБЕРТ. И какое вино мы придумали?

УИЛЬЯМ. Ты не поверишь, но это шампанское. Как известно любому, кто хоть раз сам готовил имбирный эль, продуктом собственного брожения являются пузырьки. И тут возникает проблема, как их контролировать. А у нас, англичан, вкус к шипучке выработался еще в шестнадцатом веке, когда импортировали из Франции зеленое плоское вино и добавляли в него сахар и патоку, чтобы вино забродило. Британцы одновременно придумали и стеклянные бутылки, и пробки для сдерживания процесса. Как следует из документов Британского королевского общества, метод, который принято называть «метод шампенуаз», вообще впервые был описан в Англии.

ГЕРБЕРТ. А что же французы?

УИЛЬЯМ. Французы, конечно, добавили изящества и привкус, но современную сухую технику или брют они довели до ума лишь два века спустя. Англия, кстати, крупнейший потребитель шампанского в мире. Это практически треть экспортного рынка Франции.

ГЕРБЕРТ. А как же этот монах Дом Периньон?

УИЛЬЯМ. Ну, он не изобрел шампанское. На самом деле большую часть времени он посвятил как раз попыткам избавиться от пузырьков.

ГЕРБЕРТ. Но, кажется, он сказал: «Смотрите, я пью звезды».

УИЛЬЯМ. Это выражение придумано для рекламы шампанского в конце девятнадцатого века. Но Дом Периньон, конечно, внес свой вклад в это дело, который выразился в искусном смешивании или более правильном купажировании сортов винограда с разных виноградников.

ГЕРБЕРТ. Я хотел с тобой поговорить по поводу своего ПЭН-клуба. Ты знаешь, что после смерти Голсуорси его возглавил я? Я тебе благодарен, что ты туда вступил, но не хочешь ли ты пойти еще дальше и войти в исполком клуба?

УИЛЬЯМ. Боюсь, что от меня в ПЭН-клубе не будет толка, я почти все время в разъездах за пределами Англии. К тому же я терпеть не могу всякие заседания. И там много политики, а я не хочу заниматься этим грязным делом.

ГЕРБЕРТ. Ну, не соглашусь с тобой. Наш ПЭН-клуб за литературу без пропаганды, нельзя писать за разжигание войны, он не может служить государственным или политическим интересам.

УИЛЬМ. Ну хорошо. Я подумаю. А что ты понял, когда писал свою автобиографию?

ГЕРБЕРТ. Что науку двигают шизофреники, а искусство — алкоголики.

УИЛЬЯМ. Мне кажется, тебя всегда привлекали четыре темы: интернационализм, социализм, научный прогресс и свободная любовь.

ГЕРБЕРТ. Это все в прошлом.

УИЛЬЯМ. Что, осталась одна свободная любовь? Хотя, насколько я помню, свободу женщины ты сводил к тому, чтобы женщина могла свободно штопать носки своему мужу.

ГЕРБЕРТ. Всё, что мы пишем, в значительной мере автобиографично, не всегда в плане событий, но всегда в плане эмоций.

УИЛЬЯМ. Ты слишком погружен в переустройство мира. Чем меньше старейший писатель пишет, тем больше у него славы. Вот у меня роль писателя-созерцателя, стоящего поодаль от событий и оттуда наблюдающего за людьми. Кстати, я хотел подарить тебе свою последнюю книгу. Это пьеса, «Шеппи». Сразу скажу, она не о женщине.

Встает, берет со стола книгу и передает ее Герберту. Герберт берет книгу, открывает обложку.

ГЕРБЕРТ (читает вслух). Дорогой Одетте от Уилли. (Вздыхая.) Ну понятно. А я с Одеттой уже расстался.

УИЛЬЯМ. Ну извини, не знал. И с кем же ты сейчас?

ГЕРБЕРТ. С Марией Игнатьевной Закревской-Бенкендорф-Будберг.

УИЛЬЯМ. Эта русская фэм фэйтал? Так она же была любовницей Горького!

ГЕРБЕРТ. Не говори так о моей Муре. Мне кажется, что она главная любовь моей жизни. Жизнь для меня имеет ценность лишь тогда, когда в ней присутствует и озаряет ее женщина. Я даже делал Муре предложение стать моей женой. Но она, к сожалению, не сторонник прочных отношений. Говорит, что постоянная связь осложняет жизнь. Я занимаю в ее жизни строго отведенное место. Она ведет себя как загадочная русская душа из плохих романов. Спит весь день, а по ночам пропадает в каких-то сомнительных компаниях. Много пьет.

УИЛЬЯМ. Мой дорогой, ну ты отлично знаешь, чтобы тебя любили — достаточно самому не любить.

ГЕРБЕРТ. Я так не могу. Благодаря ей я увлекся всем русским. Дома сменил подушки на диване, ходил на балет, даже икону на стену повесил.

УИЛЬЯМ (улыбаясь). Надеюсь, в русскую церковь молиться не ходил?

ГЕРБЕРТ. До этого, слава богу, не дошло.