Вильсон Мякинная голова

— Убирайтесь-ка отсюда по добру по здорову! Надо, чтобы онъ, очнувшись, не засталъ васъ уже здсь! Вы сами видите, надюсь, какое впечатлніе произвели на него ваше необдуманныя слова. Вамъ слдовало быть поосторожне, а не выкладывать прямо передъ старикомъ такую нелпую и позорную для его имени сплетню.

— Я и самъ теперь очень сожалю о томъ, что позволилъ себ заговорить съ нимъ, г-нъ Говардъ. Еслибъ я думалъ, что это такъ сильно на него подйствуетъ, то, разумется, лучше бы промолчалъ. Смю уврить однако, что тутъ нтъ никакой сплетни. Все, что я ему разсказалъ чистая правда отъ слова до слова.

Съ этими словами рыболовъ энергически погналъ свой челнъ вверхъ по теченію. Минутку спустя, старикъ судья очнулся отъ обморока и, жалобно глядя на своего пріятеля, съ любящимъ состраданіемъ нагнувшагося къ нему проговорилъ слабымъ еще голосомъ:

— Скажите мн, Пемброкъ, что онъ совралъ и что все это ложь и чепуха.

Нельзя было упрекнуть ни въ малйшей слабости могучій басъ, отвтившій ему:

— Вы, старый дружище, такъ же хорошо, какъ и я самъ, знаете, что это наглая ложь. Предки его принадлежали вдь къ лучшимъ старо-виргинскимъ семьямъ.

— Да благословитъ васъ Богъ за это слова! — воскликнулъ престарлый джентльмэнъ съ выраженіемъ самой пламенной благодарности. — Ахъ, Пемброкъ, какимъ тяжкимъ ударомъ было бы для меня это!

Видя своего пріятеля до такой степени разстроеннымъ, Говардъ не ршился его покинуть. Онъ не только проводилъ судью до дому, но и зашелъ туда вмст съ нимъ. Къ тому времени уже стемнло, такъ что давно слдовало бы садиться за ужинъ, но судь было теперь не до ужина. Ему хотлось слышать какъ будетъ опровергнута сплетня самимъ Томомъ и притомъ опровергнута въ присутствіи Говарда. Онъ тотчасъ послалъ за племянникомъ, который немедленно къ нему и явился. Томъ казался сильно помятымъ, немножко прихрамывалъ и вообще имлъ видъ не особенно авантажный. Дядя усадилъ его въ кресло и сказалъ:

— Мы кое-что слышали, голубчикъ, про твое приключеніе, которое, ради краснаго словца, разсказчикъ сдобрилъ еще великолпнйшей ложью. Я убжденъ, что ты сразу же развешь ее, мельчайшую пыль. Какія мры приняты тобой и въ какомъ положеніи стоитъ теперь дло?

— Оно не стоитъ теперь ни въ какомъ положеніи, такъ какъ благополучно уже улажено! — отвчалъ Томъ съ наивностью новорожденнаго ребенка. — Я вызвалъ негодяя Луиджи въ судъ и добился обвинительнаго приговора. Мякинная Голова защищалъ Луиджи. Это было первое дло, которое Вильсонъ велъ въ суд, и онъ всетаки его проворонилъ. Судья приговорилъ негоднаго итальянца къ штрафу въ пять долларовъ за буйство и оскорбленіе дйствіемъ.

При первыхъ же словахъ Тома, Говардъ и судья, не давая себ отчета, почему именно они это длаютъ, вскочили а затмъ принялись съ какимъ-то недоумніемъ поглядывать другъ на друга. Говардъ постоялъ съ минутку и, печально опустился опять на стулъ не промолвивъ ни слова. Гнвъ и негодованіе у судьи разгорались все съ большею силой и, наконецъ, выразились цлымъ потокомъ брани и укоризнъ:

— Ахъ ты, поганый щенокъ! Ахъ ты несчастная тварь! — Неужели родной мой племянникъ могъ оказаться такимъ подлецомъ и мерзавцемъ, что обратился къ суду съ жалобой на то, что его поколотили? — Отвчай же мн, чортъ возьми!

Томъ понурилъ голову и отвтилъ лишь краснорчивымъ молчаніемъ. Дядя глядлъ на него вытаращивъ глаза, съ выраженіемъ, въ которомъ изумленіе, стыдъ и недовріе сливались въ одно, до чрезвычайности грустное, цлое. Помолчавъ еще немного, онъ спросилъ:

— Который же это былъ изъ близнецовъ?

— Графъ Луиджи.

— Вызывалъ ты его на дуэдь?

— Н…нтъ! — неувренно отвтилъ Томъ, страшно поблднвъ.

— Ты пошлешь ему вызовъ сегодня же вечеромъ. Говардъ будетъ твоимъ секундантомъ.

Тому чуть не сдлалось дурно и онъ былъ не въ силахъ скрывать охватившее его чувства страха. Бдняга молча вертлъ въ рукахъ свою шляпу, а дядя глядлъ на него все грозне, по мр того, какъ одна мучительная секунда уходила за другой. Подъ конецъ Томъ проговорилъ прерывающимся жалобнымъ голосомъ:

— Пожалуйста, дядюшка, не требуйте этого отъ меня! Онъ такой дьяволъ, которому ровнехонько ничего не стоитъ убить человка… Я никогда бы не ршился… Я… его боюсь!

Ротъ старика трижды открывался и опять закрывался, прежде чмъ ему удалось издать какой-либо звукъ. Затмъ, однако, слова вырвались изъ, него бурнымъ потокомъ.

— Въ семь моей значитъ оказывается трусъ! — Дрисколль и трусъ! — Что же такое я сдлалъ, чтобъ заслужить такое безчестіе?

Старикъ подошелъ шатаясь, къ письменному столу, стоявшему въ углу, причемъ повторялъ отъ времени до времени раздирающимъ душу голосомъ: «Чмъ-же, чмъ заслужилъ я это»? Онъ вынулъ изъ ящика исиисанный листъ гербовой бумаги, медленно разорвалъ его на клочки и принялся какъ-то машинально разбрасывать ихъ по комнат, по которой ходилъ взадъ и впередъ, все еще продолжая стовать и жаловаться, а подъ конецъ сказалъ Тому:

— Вотъ я опять изорвалъ мое завщаніе. Ты, подлый сынъ благороднаго отца, вторично заставилъ меня лишить тебя наслдства. Прочь съ моихъ глазъ! Уходи скоре, пока я еще не плюнулъ теб въ лицо!