Вина

Мать молча подошла к нему и хотела высвободить из его руки сумку, и тут Михаил, словно очнувшись, начал выкладывать из нее вещи отца. На диван ложились его белье, рубашки, носовые платки, бритва, книги, и все с каким-то затаенным страхом смотрели на растущую гору знакомых каждому, но теперь уже чьих-то чужих вещей. Последней из сумки Михаил достал огромную тетрадь и замер с нею в руках, не решаясь приобщить ее к мертвым вещам отца.

— Это Антону, — проговорила Наташа и рванулась с с места, — отец просил передать ему.

Но первой возле Михаила оказалась мать. Она взяла книгу из рук сына. Невестка попыталась перехватить ее, но та отстранилась и твердо сказала:

— Нет, это пока останется у меня.

— Но почему же, Мария Петровна? — сквозь слезы выкрикнула невестка. — Он завещал… Он говорил, мне и Антону… Зачем вы нарушаете его волю? — Она задохнулась слезами и еще раз протянула руки к тетради, которую крепко держала вдова.

— Дедушка говорил! — закричал Антон и испуганно бросился к матери. — Там мои письма…

— Успокой их, — все так же жестко проговорила мать и пошла с амбарной книгой в кабинет мужа.

— Мама! — кинулся за нею сын. — Так же нельзя! Отец сам говорил Антону.

— Знаю! — прикрыла за сыном дверь мать. — Знаю. Но ему не надо это читать. Твой отец был святой человек. А здесь, — и она потрясла тетрадью, — он все время говорит о своей вине и ошибках и бог знает о чем. Какая у него вина? Какая? — сорвалась она на крик, а опомнившись, тихо добавила: — Антону нельзя показывать… Это только собьет его. Пусть помнит деда, каким его знал… И не время сейчас об этом…

А там, за дверью, уже билась в истерике Наташа и криком кричал Антон.

— Мама, не надо, ма-а-а-ма-а…

Мать и сын выбежали на этот крик.

— Какая же вы бездушная! — выкрикивала в лицо свекрови невестка. — Какая бездушная! Как вы мучаете меня-а-а-а…

— Прекрати, Наташа, прекрати, — ухватил ее за плечи и стал трясти Михаил. — Слышишь, прекрати сейчас же!

Антон, с полными глазами слез, смотрел то на мать, то на отца, то на бабушку, собираясь закричать с еще большим отчаянием. Он не знал, почему эти два родных ему человека не уступают друг другу, почему ругаются всегда и почему сейчас так кричит на бабушку мама. Почему умер дед и что такое — умер? Неужели его не будет никогда? Почему от мамы опять несет ненавистным спиртным? О какой вине деда говорила бабушка отцу и что ему, Антону, надо делать, чтобы весь этот гвалт и сумасшествие в доме, которые разламывают его надвое, прекратились? Крик, рвущийся из него, застрял где-то у самого горла, и он, задохнувшись, выбежал из комнаты в коридор. Не зная, что ему делать дальше, Антон открыл дверь и, оказавшись на лестнице, стремглав по ступенькам бросился вниз.

Его исчезновение обнаружили почти через час. Михаил метался между женой и матерью, которые сначала, не унимаясь, кричали друг на друга, а потом, обессилев, лежали и плакали, продолжая выговаривать каждая свои обиды. С матерью приключился сердечный приступ, и они уже с Наташей спасали ее, давали отцовы лекарства, а затем вызвали врача. И только когда приехала «скорая», все вдруг обнаружили, что в квартире нет Антона.

Михаил всю ночь ездил на машине по городу, побывал почти на всех улицах и в переулках, прошел все парки и скверы, выезжал за город, был дважды на вокзале, заезжал на автобусные станции дальнего следования и расспрашивал всех, кто мог видеть исчезнувшего мальчика.

Искать Антона помогали ему друзья, разыскивала беглеца и милиция, куда они заявили сразу, как только обнаружили его исчезновение. Поиски продолжались и на следующий день. Но Антона нигде не было.

Только через три дня из районного отделения милиции пришло сообщение, что подросток Антон Иванов задержан по пути в Ивановку.

ПОВЕСТИ

ДЕНЬ КАК ГОД

1

— Я ищу людей, которые мне спасли жизнь. Ищу без всякой надежды, потому что не знаю ни их фамилий, ни названия той деревни, где это было. Помню лишь время — август сорок третьего, бои на Курской дуге. Мы уже отбили наступление немцев и сами наступали. Но отбили страшной ценою. В нашем батальоне и роты не насчитывалось, но мы наступали… Спасительницы мои — две женщины. Мать и дочь. Я был тяжело ранен, но отчетливо помню их: матери лет сорок пять, а дочери, наверное, столько же, сколько и мне тогда было, — двадцать. Дочь все молчала, видно, стеснялась, а может, просто боялась смотреть на меня, окровавленного…

Передо мной пожилой, сухощавый человек среднего роста. Я гляжу на его крепкую фигуру, быстрые руки, на обожженное солнцем лицо и понимаю, что жизнь его проходила не в кабинетной тиши. Он запрокидывает голову, смотрит на высокие, словно упирающиеся в светлое голубое небо березы и, чуть прикрыв глаза, говорит: