Вина

— Хорошо здесь. Я ведь больше двадцати лет, за вычетом войны, прожил в Переделкине. И в армию уходил отсюда. Сам-то я, правда, калужский, из деревни Тычково Козельского района. Жили там до тридцатого года, а потом переехали в Москву. Отец — столяр хороший. Семья большая, нас шестеро детей. Четверо девчонок и мы с братом. Матери, конечно, тяжело приходилось. Я в семье вторым рос. На старшей сестре Асе и на мне — все заботы. Жили на Краснохолмской набережной в узкой, как пенал, комнатке, на двенадцати квадратных метрах. Как умещались — ума не приложу. Теперь на семью отдельная двухкомнатная квартира. Так бунтуют: мало, говорят. Да и семьи сейчас разве такие?

Сергей Гаврилович обводит восхищенным взглядом лес, опять смотрит в бездонное высокое небо, которое будто кто-то завесил легкой кисеей перистых облаков, и продолжает:

— А здесь наша семья оказалась перед войной. Расширяли Краснохолмскую набережную, наш дом снесли. Выдали на каждого члена семьи деньги, отвели нам земельный участок в Переделкине… Детство мое все в Москве прошло. Батюшки, да что же это я все про детство? Я же про спасителей своих начал разговор.

Когда был молодым, чувство благодарности к этим людям за то, что выжил, не было таким острым. Молодые мы все беспечные, да и жизнь свою иными мерками меряем. А вот теперь, когда добрался почти до края, не знаю, что отдал, только бы поклониться спасительницам, сказать спасибо. Ведь не было бы ничего у меня: ни детей, ни внуков, ни всего этого.

Мой собеседник умолкает, вопросительно смотрит, будто приглашает меня заглянуть в свою жизнь и приложить к ней ту меру, которая ему открылась к его шестидесяти. Однако, когда я хочу что-то сказать, он жестом крепких, мускулистых рук, какие я встречал только у людей, всю жизнь проработавших с металлом, упреждает:

— Не знаю, как вы, а я не воспринимаю свою жизнь сплошной линией. Она у меня рвется. Одно я вижу очень ярко, а другое совсем выпало из памяти, словно его никогда и не было. Вот вы спрашиваете про начало и конец войны. Как я ее воспринял и как она для меня закончилась? А ведь я ее всю охватить не могу. И не только потому, что это было давно. А потому, что она застряла в моей памяти то горящими всполохами, то темными провалами. Воевал я долго, был четыре раза ранен и закончил войну в Праге чуть позже, чем она окончилась официально, — а вот помню не все. Память человеческая, она тоже, видно, с отбором. Если бы страшное не забывалось, тогда и жить нельзя бы было…

С Сергеем Гавриловичем Теминым мы встречаемся не первый раз и в каждой нашей беседе непременно говорим о войне. Дело в том, что у Сергея Гавриловича год рождения 1923-й. А когда я сталкиваюсь с людьми, у которых эта дата в паспорте, во мне будто загорается ослепительный огонь, и я уже не могу относиться к ним так же, как ко всем другим людям. Я знаю: с войны они возвращались только трое из ста. Всем, кто воевал, было нелегко, но тем, кто родился в этом году, всего труднее…

Десятиклассники целыми выпусками шли в военкоматы. Юные, не имеющие опыта, они прямо от школьных парт шагали в грохочущую от Баренцева до Черного моря войну. Их горькие судьбы я знаю по судьбе своего старшего брата. Вернувшись с войны, он встретил лишь одного своего одноклассника… Из нашего восьмого класса, который я окончил перед началом боев за Сталинград, осталось в живых все же семь человек (и это Сталинград!), а из десятого, где брат учился и который весь ушел на фронт, — два…

Беседуя с Сергеем Гавриловичем, я всегда помню об этом. Меня будто придавило нечаянной виной перед всеми, кто родился в этот роковой двадцать третий…

Сам же Сергей Гаврилович считает, что его жизнь сложилась счастливо. За вычетом войны (его любимое словечко!) он более сорока лет работает на одном заводе, знаменитом ЗИЛе.

Мой брат в сороковом, окончив десятый, пошел в летное училище. А Сергей Темин после седьмого класса, еще в 1939-м, поступил в ФЗУ. С появлением в стране трудовых резервов оно было преобразовано в ремесленное училище, и Сергей, окончив его, получил специальность строгальщика.

С тех пор жизнь и работа Темина связаны с заводом. Только раз он перешел в другой цех. До войны работал в первом механическом, туда же он и вернулся, но из-за частичной потери зрения на войне пришлось поменять профессию. Стал слесарем-сборщиком.

— Прослесарил я десять лет, — вспоминает Темин, — и чувствую, что здоровье мое начинает давать перебои. Решил опять поменять профессию, перешел в арматурный цех, выучился на резчика металла. И с тех пор вот уже четверть века с огнем и металлом…