Виноватых бьют

На зоне Чапа вроде бы завязал с наркотой. Но Трактор соблазнительно рассказывал о качестве товара и достойной цене. Прикинул, сколько осталось. На пару коробков. Надо же чем-то разбавлять свободу.

Гашик крутанул его против земной оси. Пыхнул жар, насытился цветом вечер, дождь пролился радугой. Чапа бесцельно мотался по району. Ни одной знакомой рожи: одни вымерли, других посадили. Бывший босяк стал никем – никто его не узнавал.

У «Красного-Белого» встретил шайку молодой гопоты. Хотел стрельнуть сигаретку, но один из – опередил и сам предъявил за свободу передвижения.

– Ты кто по жизни? – спросил плечистый, высоченный.

Чапа улыбнулся.

– Я, – сказал, – с той станции, куда ты, пацан, не доедешь.

Первый удар не почувствовал. Прилетел меж глаз тяжёлый скалистый кулак. От второго пошатнулся, но тоже – ни боли, ни сожаления. Били в живот. Обкуренный Чапа ухахатывался.

– Какой-то непробиваемый…

Он лежал возле остановки в августовской луже. Вечер пытался его спрятать, но выдавали проклятые фонари. Приход отступил, трезвость принесла ощущения. Тело ныло и сверлило. Вот она, жизнь. Живой и настоящий.

Обнаружил пред собой знакомые берцы – соседний цех батрачил на поставку ведомственной обуви.

– Пацаны, – засмеялся Чапа, – родные мои! Здарова!

Никогда раньше он так не радовался мусорам.

ППС-ники помялись, потоптались. Полчаса до конца дежурной смены.

– Дойдёшь? – спросили.

И, не дослушав, развернулись и скрылись на бобике, от греха подальше, прочь от внеочередных забот.

Делать нечего, решил к жене податься. Вообще-то у вора никакой жены быть не должно. Но Чапа не такой уж вор, чтобы лишать себя мирских удовольствий. Жёнка, что тушёнка, долго ждать не будет. Она ему в суде так и сказала: хватит, я больше не могу. Ни строчки, ни передачки, ни телефонного звонка, хоть и положено, не возбраняется.

Она в принципе разрешила войти. Добротная, хорошая, плотненькая. Чапаев таких любил, нравилось ему, когда есть за что подержаться. Он и хватил – без предупреждения, безо всяких там подготовительных этапов. И продержался долго, и вообще очумел, насколько всё-таки прекрасна эта связь мужчины и женщины.

– Представляешь, – говорил, – хочу в тюрьму, а не берут.

– Больной ты, Чапа, на голову – расстраивалась жёнка.

Он сидел на кортах у подъезда и наблюдал, как нежится, слившись, молодая парочка. Вечность бы, наверное, не отпускали бы друг друга. Громко прокашлялся и щёлкнул сигаретой – окурок высоко подлетел, рухнул где-то у ног влюблённых. Полез за пачкой, нащупал в кармане справку об освобождении. А что делать-то с этой свободой? Пламя зажигалки красиво съело печатный лист. Всё горит и сгорает, не остаётся ничего.

Ничего и не хотелось; сгоревшая свободная жизнь.

Зашёл в ближайший продуктовый. Спокойно, как порядочный семьянин или достойный представитель общества, набрал в корзину всё, что нужно и не очень: майонез, петрушку, замороженную кефаль. На выходе остановился возле алкоголя, добавил дорогого коньячку, а на кассе достал нож и потребовал деньги.

Уставшая кассирша даже не рыпнулась.

– Кать! – прокричала она. – Ментам звони. Опять тут какой-то.

Попросила не тормозить очередь и монотонно продолжила пробивать товар.

Ментов Чапа не дождался. Ни полицейских шапок, ни строгого родного режима. Жизнь предлагала ему себя, а он с такой жизнью знаться не хотел.

Отдел привычно жил. Толпились обиженные граждане у дежурной части, галдели участковые и опера. Сержантик из роты рассказывал на всю курилку, что ночь провёл со старушкой из сорок пятого дома. Одинокая пенсионерка вошла в тот возраст, когда мир перестал подчиняться любым законам. Почудился неизвестный у порога, после прихода которого из дома исчезли наволочки и простынь, а ещё… что-то было ещё, но сержантик не мог вспомнить.

– Ночь с бабулей, – смеялись ребята, – долгая бессонная ночь.

– Это я, это я стащил, – хотел признаться Чапа, но признаваться нельзя ни в коем случае.

Он даже явку написал с повинной: так и так, дайте ручку и бумагу, всё выдам, во всём признаюсь. Выдал и приукрасил, сочинитель херов, так и оставил хранить дома под подушкой – на случай, если придут и заметут всё-таки.

Предъявить нечего, закрыть просто так не получится. Иди ты, Чапа, пока в самом деле ничего не случилось. У нас дел и без тебя хватает.

Он и пошёл. Выхода нет. К Тайху просто так не ходят – по великой нужде, по большому блату. Районный смотритель: всё видит, всё знает, а сам неуловим и потому всесилен. На перекрёстке Свердлова и маршала Крылова спустился по узенькой тропочке до Олимпийской аллеи, где прошёлся скорым шагом до Окружных ворот. Шепнули, маякнули: там, якобы, живёт не хочет, проси не проси.

Говорили, что вяжет мутки с мусорами. Даже если так – подумаешь… Тайх есть Тайх, таким положено. Скрываться рано, никто не ищет, но каждый знает: пятый этаж, комната на общей кухне, только по стуку.

Принял, как должно. Утром блины пёк: знал, умел, практиковал. Тебе с вареньем или со сметаной, выбирай. Хорошо живёт, мужик знатный. Одним словом, Тайх. Не предъявишь, не возьмёшь.