Виноватых бьют

– Куда ты меня? Куда? Только не в мусарню, я не пьяный.

Гоша вывел мужика на улицу. Не хотел, чтобы она слышала.

– Я тебя грохну сейчас, и мне ничего не будет.

Мужик зло харкнул и потопал по тяжёлому снегу.

Куда он шёл, пьяный, – Гошу не волновало. Наверное, стоило догнать, остановить, отвезти домой. Мало ли что могло случиться. Непременно что-то, да могло.

Думал, подниматься ли. Поднялся.

Они любили друг друга несколько раз подряд, пока Жарков не протрезвел окончательно – и понял, что всё-таки надо возвращаться. Всё хорошее приходит, когда не ждёшь, но заканчивается быстро.

На прощание сказала зачем-то, что обязательно бросит свою работу.

– Да ладно, – особо не задумываясь, ответил Гоша, – все должны где-то служить.

Ожидала услышать: «вот и правильно, давно пора», но Жарков сказал то, что сказал.

Он выезжал со двора – и заметил мужика. Тот сидел на ледяной скамейке и пил из горла водку.

– Ты мне скажи, – гудел, – я разве такой плохой? Как мне жить? Я жену только люблю, а это не считается. Ты скажи мне, товарищ полицейский, что теперь делать?

– Езжай домой, – ответил Жарков, – Новый год всё-таки.

Он вызвал ему такси, и сам тоже укатил.

Поднимался нехотя, через силу. На площадке – прежний треск убитого плафона. Сел на ступеньки и подняться не мог.

– Здарова, начальник, – раздалось и обожгло, – с Новым годом, что ли?

Родился Глазик с бутылкой шампанского.

– Бушь? – спросил и отошёл на несколько шагов, на безопасное, так сказать, расстояние.

Пили по очереди, не брезгуя, и сладкие пузырьки взрывались во рту.

– Щастья, здоровья, долгих лет, – перечислял неугомонно, – службы хорошей.

– Да какой там, – перебил Жарков, – ты чего не дома?

– Да я вот, – глотнул с душой, – уезжаю, нечего тут делать.

– А, – понял, – ну, счастливо.

Бутылки не стало, а прежнее – было.

– Меня однажды посадили ни за что, – болтал Глазик, – как будто виноват.

– Виноват, – и слушать не собирался Гоша.

– Так точно, – подорвался, – никак иначе. Но ты, начальник, – ни в чём. Никто не виноват, раз любит свою семью, и вообще – любит. Никто, если хочет, чтобы всё было правильно.

Жора не слушал. Закрыв глаза, он видел большое солнце, зелёную камуфляжную траву, красный полицейский сигнал, и что-то ещё видел, но запомнить не мог.

Жена уснула, не дождавшись. Калачиком на диване.

В телевизоре пели про счастье.

Домой ужасно хочется

Настоящий президент

Бреус орал как потерпевший.

– Ну вот куда ты, вот куда?

Он старательно крошил мыло, наводил пену. Весь такой правильный – как-никак дневальный, да ещё накануне праздника. Комроты обещал, что будет им настоящий президент, заслужили вроде.

Одни возились с прожектором, вторые натягивали простынь. В каптёрке стоял телевизор, но в каптёрку нельзя даже в Новый год.

– Это вам не это, – сказал сержант Горбенко, – чего тут встали?

Разошлись по команде, рассыпались в горох и опять заступили на службу.

Рядовой Ципруш и рядовой Манвелян тащили ёлку, три метра над уровнем взлётки. Иголки уверенно сыпались, а сдача наряда катилась в дребеня.

– Это ещё откуда? Да вы вообще, что ли? – завывал уставший Бреус. – Я вам тут чего?

Манвелян виновато пожался, Ципруш махнул рукой, и только сержант Горбенко вступился.

– Шаг пореще! Я тебе иголки эти в жопу напихаю.

Бреус довольно рассмеялся – но сержант крикнул: «Хули лыбишься?», и жизнь пошла прежним солдатским строем.

Служили второй месяц. Ещё помнили запах гражданки, но уже свыклись с армейским «есть, так точно, никак нет». Каждый день – последний. Рота, подъём – рота, отбой; завтра будет завтра. Но сегодня всё было иначе. Ждали вечера, как приказа.

– Говорят, не будет отбоя.

– Кто говорит?

– И подъёма завтра не будет. Спи не хочу.

Опять крутились возле каптёрки. Там в шкафах – всё и сразу, невозможное и живое. В двадцатых числах пришло первое довольствие. С разрешения комроты затарились.

– Шире шаг, – громыхнул Горбенко, и на зависть жадно зашелестел обёрткой.

«С орехами», – подумал Ципруш.

«Птичье молоко», – представил Манвелян.

День сгущался вечером. Блестел центральный проход, звенели золотом гирлянды. По распорядку отправились на ужин. Опять давали рыбу хек; никто не притронулся. Ещё три часа. Ну ладно, четыре. С низкого кубанского неба валил скромный дождевой снег.

Капитан Калмыков торопился домой, и вот уже шаркал по чёрному асфальту, чтобы ворваться и разорваться, выпить и закусить, и обнять жену, конечно. А потом сказать – как есть, так и сказать. Всё равно придётся.

Десятой ротой он командовал третий год, и каждый раз в новогоднюю ночь оставался на дежурстве: холостой и добрый. Но теперь женился, забылся, и армейская располага заслуженно сменилась простым семейным бытом.

Стол он разобрал ещё утром. Прямо с порога услышал и запах горбуши, и лимонного сока, и жареных мясных чего-то там. Жена потянулась, он расплылся, и никакого праздника не нужно: вот оно, счастье, без повода и причин.

– Ты сегодня вовремя, – усмехнулась, а Калмыков уже доставал бокалы.