Виноватых бьют

Завалился на койку. Нельзя и не хочется особо, но надо же как-то – вопреки; потому что, сволочи, где вы все, потому что – почему, блять, почему, почему. Есть охота, обед через час, да только одному в столовую переться как-то не так – позорно, что ли, неважно, неправильно. Рыба поганая, бикус кислый и водянистый.

Он провалился, отключился, но как настоящий солдат: и там, и тут. Будь готов, если вдруг. Ничего ему не снилось, никто не хотел с ним видеться, ни слова сказать, ни в душу прописать. Муть мутная, лёгкая и тяжёлая одновременно; укройся одеялом по самое горло и представь, что ничего нет – и как будто не было, в самом деле. Вот только ногам тяжело – на весу и в берцах, и руки затекли: на груди ёлочкой.

Очнулся не сразу, хоть и глаза открыл. Кровать ходила, каркас звенел.

– Манвелян, подъём! – будил дневальный. – Иди на КПП! К тебе там приехали, что ли.

– Кто? Чего? Пошёл ты, – махнул и перевернулся на другой бок.

– Я тебе говорю, звонили только что, тебя хотят.

Он лежал и смотрел – кажется, долго, а на самом деле – не долго. Вскочил, подорвался и ломанул, как на дембель.

– Отвечаешь? – бросил уже на выходе.

– Да ну да, – не врал дневальный.

Летел, как будто мог не успеть. Не уложись в норматив – прости, прощай. Сто метров до столовой, двадцать до хоздворов и ещё пятьдесят по прямой. Мимо офицеров, без вечно виноватого воинского приветствия, шапка в руках, китель навыпуск.

– Манвелян! – услышал, как только.

– Товарищ сержант, – выдавил, – пожалуйста, ко мне там приехали.

– Что за внешний вид, Манвелян?

Горбенко не пускал, хоть и знал, что к чему, и вообще не торопился. Может, зря всё это. А как иначе, если по-другому нельзя.

– Товарищ сержант, – настойчиво повторял, – ко мне приехали, разрешите.

– Да кто к тебе? – не договорил.

И впрямь – кто, задумался Манвелян. Кто к нему в такие дребеня метнётся, под кубанское солнце, на декабрьский заход. Встал в дверях, не решаясь внутрь. У сержанта лычки переливаются, и лицо такое довольное – не пропустишь, не вернёшь.

– Отставить, Манвелян! Это я тебя дёрнул. Дай нитки сюда.

И не так уж плохо, как могло. Переспросил только: нитки?

– Да мне пуговицу подшить, а в располагу неохота. Ну, понимаешь, да. У тебя же с собой?

Кивнул – как не понять, опять снял шапку и вытащил из внутренней подкладки два скромных мотка: и белые, и зелёные – на любую радость.

– Так держать, Манвелян! – гыгыкнул Горбенко и похреначил иголкой, как портной: вперёд-назад, раз-два, и готово. – Я в город собрался. Не хочу как чмошник.

Ещё какой, подумал Меля.

Возвращался – в обход, и специально шёл кругалями, и хотел, чтобы его такого (никакого) встретил комбат или даже комбриг, и чтобы его такого (убитого) отправили в наряд, или вообще в дисбат (хоть за что), или вообще грохнули, и чтобы все потом знали, каково это, и пусть.

Но никто не встретился, никто не сказал «на месте, стой!».

Только шерстяной дневальный с мусорным ведром и небитой мордой.

– Ну как? Уже? Так быстро? – вопрос на вопрос.

– Ага, – кивал Манвелян, – нормально, хватит, в самый раз.

В роту не пошёл. Стоял на крыльце, ни о чём не думал. Обед пропустил, а ужин так быстро наступил, что не сообразил сразу. Никто не подсказал, команды не дал, не вынудил, не потребовал. Так и шатался беспамятно и беспричинно, не зная, что дальше, и кому он, и для кого.

В девятом часу стали прибывать солдаты. Он встречал их молча и не особо расспрашивал, как там, на свободе. Ципруш сам рассказал:

– Тяжело возвращаться. Лучше уж не выходить.

И протянул две плитки шоколада, полторашку спрайта и разных сосисок в тесте. Манвелян сначала не хотел брать, но так изнывал от голода желудок, что всё-таки отломил пару долек, спасибо, а потом разошёлся, и разыгрался, и жевал, как проклятый, до самых добрых слюней.

– Нормально всё будет, – зачем-то сказал Ципруш.

Горбенко успел до десяти и дал команду отбой, поверив на слово, что в строю – все.

Манвелян ворочался и не мог. Ему всё казалось, что сержант нанёс двойной удар, и на самом деле к нему – приезжали, но так и не дождались. Долбаный спрайт просился обратно. Дневальный пускал безо всяких. Опять? Не твоё дело!

– Чего ты шляешься, Манвелян? – спросил Горбенко.

Сержанту, кажется, тоже не очень-то спалось. Сидел на подоконнике и курил в окно. В простой белуге: ни лычек, ни загонов.

– Виноват, – признался Меля и зашагал обратно.

– Стоять, – не потребовал, но попросил Горбенко, – подожди.

Он докурил и протянул телефон. Кнопочный, дедовский, с двумя сим-картами.

– Пять минут, не больше, – сказал и вышел, дверь закрыл.

Манвелян затормозил, а время уходило, бежало, спасалось. На последней, наверно, минуте услышал родной голос – и, сдерживая слёзы, выдал:

– Привет, мам, как дела?

Карантин

Как бы правильно сказать, чтоб не это самое, но случилась настоящая беда. Десятая рота полегла от гриппа. Даже сержант Горбенко сдался и рухнул – не могу, товарищ капитан, температура хреначит.