Виноватых бьют

– Хорошо, – подтверждал Алиев, – только вот не знаю…

– Молодняк заманал. Так-то нормальный молодняк, но знаешь, Диля, у нас по-другому было, нас-то «сержики» вспомни, как гоняли. А эти… – махнул и не стал.

Разница поколений, раньше лучше было, то есть хуже. А сейчас по-другому, никак иначе, но, боженька прости, до чего же вкусные эти булки.

– Домой как хочется… – протянул Горбенко. – По духанке так не хотелось.

– А чего дома-то? – оживился Диля.

– Как это чего? Дома – дом, а не это вот. Вся жизнь твоя. Всё и сразу.

– Ну да, – не признался Алиев, – правильно.

В каптёрку заглянул рядовой Манвелян, встал в дверях и, ни слова не сказав, ушёл – улетел – обратно. Горбенко не успел даже бросить ответочку, лишь откинулся к стене и задумался о чём-то непременно важном, домашнем, скором и необратимом.

– Я это, – сказал Алиев, – мне тут сходить надо.

Горбенко, упившись и наевшись, не заподозрил ничего. Как сидел, так и продолжил. Только потом, когда день клонился к вечерней уборке, различил, о чём говорил его товарищ, точнее, не говорил, а пытался, – но так и не спросил, не выяснил, а Диля не ответил.

Тот прошёл мимо солдат, беснующихся на пороге ленкомнаты, и не заметил ни одного, сделал вид, пролетел безо всякого там поучительного трёпа.

Бреус переминался на тумбочке, Ципруш растерянно поглядывал со спорткубаря. Такая однообразная жизнь, и такой непохожий на себя младший сержант Алиев – что с ним стало, почвенным воякой, знающим одно лишь «отставить», на каждое «да» – односложное «нет», и дальше по накатанной: задрочу, выйти из строя, калеч ты хромой.

– Заболел, наверное, – предположил Манвелян.

– Устал, может быть, – не догадывался Рама.

Забыли, бросили, понеслось. Готовились к нормативам по физподготовке. Турник один, а очередь – до бытовки. Подбородок выше, ноги прямо, руки, да блин, руки-то шире. Личное время, общая тоска.

Алиев неважно шёл по пустому плацу, хоть нельзя вот так вот неспешно идти, только бегом или строевым. Рассмотрел себя в зеркале, не нашёл ничего, что бы помешало. Один бушлат топорщился по бокам, и шапка, старая, требовала замены. И сам он, скорее всего, нуждался в поспешных и вынужденных переменах.

В штабе – никого, лишь дежурный солдатик с красной повязкой на плече. Выходной день, но, будь добр, смотри в оба.

– Товарищ сержант, – попытался, – вы к кому?

Алиев записался в журнале и, молча указав наверх, добился прохода, убедившись, до чего легко всё-таки и просто нести свой срочный крест.

Канцелярская пыль до потолка, полумрак. Шаг в сторону, и скрип до нутра, прямо – того гляди, провалишься. Постучался, разрешили войти.

Комбриг разглядел, моментально потребовал сесть. Чего ты стоишь, в ногах никакой правды; как будто правда – там, в заднице. Шапку на колени, кокарду теребит, холодная звёздочка, а пальцы – потные.

– Ну, здорово, что пришёл, – совсем уж по-простому сказал полковник. – Надумал, что ли? Правильно, раз так. Я тебе сразу сказал: дело хорошее. Нечего и думать. Строитель из тебя неважный, конечно. А вообще, – задумался, – почему это неважный. Нормальный строитель. Но солдат – однозначно лучший. Надумал, значит. Молодец.

Алиев, согнувшись, не смел головы поднять, в глаза посмотреть. Куда-то в никуда, в сторону, подбородок вниз, виноват – исправлюсь.

– Прапорщиком тебя сделаю. Прапорщиком-то – знаешь как хорошо? Ты парень рукастый, на склад определю. Ты мне скажи вот, Алиев, хорошо же, честное слово, родине служить? По контракту – сам бог велел.

Алиев, не сказав ничего, глаза поднял и сам поднялся. Комбриг уже чайник включил, вода забулькала, и верно запахло табаком.

– Мне домой хочется, – не соврал сержант, – не буду я.

И выбежал безответно. Шапку уронил, пнул – пролетела, пронеслось.

Он бежал по территории части, не замечая ни редких встречных офицеров, ни случайных одиноких солдат. Пуговицы расстёгнуты, китель нараспашку. Бум-бум по асфальту, и сердце ударом зараз.

В располаге – тишина. До отбоя полчаса.

– Рота, становись! – закричал, и чуть не обнял испуганного Бреуса.

И в голове крутилось: домой, домой, домой.

Клянусь

– Я, Манвелян Михаил Георгиевич…

– Я, Ципруш Николай Иванович…

До присяги два дня, а никто не может. Ну, как же так, опять наизусть.

– Чтоб от зубов! – настаивал Горбенко.

Заперлись в «ленке», и давай по кругу. Солнце слепит, и декабрь не признаётся, и по-прежнему хочется чего-нибудь сладкого, а не это вот. Да как же, в самом деле.

– Товарищ сержант, а что значит «торжественно присягаю»?

– То и значит, – не знал, как объяснить Горбенко, – дальше там читай.

– «Клянусь строго выполнять приказы командиров».

– Это самое главное. Теперь без листочка.

Манвелян зачем-то встал и попробовал. Не получилось. Только имя своё помнил – хорошо, хоть что-то.

– Оценка «два»! – Горбенко шибанул кулаком по столу, но не со злости, а по привычке.

Хоть два, хоть единица. На следующий год не оставят.

– У вас ещё строевая, – напомнил. – Торжественным маршем. Песню-то не забыли?