Виноватых бьют

Детский утренник, одним словом. Пройдись красиво на радость толпе, получи увольнительную. После присяги обещали выход в город, встречу с родными и всю эту не очень-то уместную чепуху. Понаехавших в их армейский периметр определили где-то за трибуной, на которую уже спешно поднимался комбриг.

Солдаты стояли и ждали, пока закончится это неминуемое воинское приветствие. Набрали воздуха, задержали дыхание и хором выдали: «Здравия желаем, товарищ полковник».

Рухнула молодая капля, следом вторая. На лицах родственников заиграли слёзы. Надо было как-то и что-то. Плац заполняли столы из ленкомнаты. Ципруш думал о том, как долго их придётся отчищать. Командиры отделений и взводов, рот и батальонов. Красные папки на подбор.

– Точно текст внутри? – переживал Манвелян.

– Точно, точно! – не сомневался Бреус.

По одному от взвода, строго по списку. Вышел никем, вернулся настоящим солдатом. Только чётко и громко прежде скажи, что торжественно присягаешь, и что-то там ещё.

Опять грохнулось с неба и повторилось, как назло.

Ципруш вышел первым, следом Манвелян и Бреус, Романов в трёх шагах по центровой. Папку в руки, автомат к груди, ладонь натянул и к шапке. Открыл – и хух на выдохе, чёрным по белому, просто и легко.

– Я, Манвелян Михаил Георгиевич…

– Я, Ципруш Николай Иванович…

Дождь устал, и терпеть стало невозможно. Косой, прямой, влево и вправо, насквозь и поперёк – сначала разъел бумагу, следом голоса. Шум поднялся, и в общем-то не пришлось. От слов ни буквы, пред глазами – стена.

– Я, Бреусов Александр Степанович…

– Я, Романов Пётр Сергеевич…

И дальше, и снова, и опять. Ещё бы что вспомнить. Клянусь торжественно, клянусь, клянусь. Я, Манвелян, клянусь. Я, Ципруш, клянусь торжественно. Славься, Отечество. Полки идут стеной. Не плачь, девчонка, пройдут дожди. Клянусь торжественно, клянусь.

Никто их не слушал, никто их не слышал. Только дождь лил, и звучно разбивался плац от прострела капель. Торжественный марш отменили, живой прапорщик-трубач спешно передвигался под навес, и кубанское солнце, спрятавшись под толщей туч, красиво сгорало от стыда. Ни света, ни музыки. Никакого шарму. Одно «клянусь», да и только.

Привет, мам

К Манвеляну никто не приехал. Он сидел на подоконнике и наблюдал, как стайка одинаковых солдат тащится на КПП. Сейчас оформят пропуска (до девяти вечера), инструктаж пройдут (не пить и не ругаться), и добро пожаловать, гражданочка.

На подоконнике сидеть нельзя – ну, никак нет, короче.

– Манвелян, – окликнул сержант, и пришлось принять строевую стойку. Ради уставного хотя бы уважения. Брови чёрные такие, во весь лоб. И не видно, что глаза опустил, подними – мало ли, не выдержит, и понесётся.

– Ты чего тут?

– Да я как бы, – не растерялся, но ответить за своё присутствие не смог.

Как тут сможешь, что тут скажешь. От Иркутска шесть тысяч километров, неделю на поезде, а самолёт – дорого, ты уж пойми, не обижайся. Да и ладно, подумаешь, чего он там не видел, за этими армейскими воротами.

– А, – догадался Горбенко, – ну, ты это, давай тут, короче.

К нему тоже не приехали, когда присягнул на верность, и ясно, более чем. Сержант обязан понимать рядового, но только молча. Скажешь вслух – лишишься слуха. Слышу-вижу хорошо, приём, приём.

Заставил наводить порядок. Покрывала натяни, три полоски – три струны, да и пыльно вообще, не казарма, а сучий хлам. Манвелян брезгливо хреначил плотные бока подушек, подкручивал петли на тумбочках. Всё лучше, чем, – и не обидно вовсе, какая разница, здесь или не здесь.

Бреус обитал на втором ярусе. Месяц служит, а койку застилать не научился. Зато увалит, плюшки жрёт. Взорвал ему простынь, матрац вверх дном до пружинного визга. На тебе, морда, получай. Легче стало, протрезвел и, снова посидев сколько-то на подоконнике, привёл соседское лежбище в божеский вид.

Режим дня на измене, хоть в наряд иди. Делать нечего, и сержантов ни одного: кто в чипок, другие за колючку.

Один дневальный – и тот дремлет, стоит качается.

– Бу! – напугал Манвелян, но солдат не испугался.

– Отстань ты, Меля. Дай пощемить.

Ну, щеми, пожалуйста, раз ты такой, тоже не особо востребованный.

– А чего ты в наряде-то? Все гулять пошли, а ты в наряде.

– А ты чего?

Манвелян ответил «того», развернулся и пошёл, не дождавшись ответа. Он знал, что этот рядовой «какой-то» из первого взвода – местный, у него дом через дорогу от воинской части, каждые выходные носится, сержантам ништяки мясные таскает. Махровый, одним словом. Шерстяной.

В туалет попёрся – назло. Там намыли: очки блестят, раковины светятся, а он прямиком, ширинку на ходу. Струю пустил во все стороны света. Терпел специально, чтоб напор сильней да подольше. И краны повернул. Зашипело, зашумело. Вот так вот хорошо, вот теперь нормально. Вдобавок харкнул в открытую фрамугу – плеваться умел с расстояния, знал и практиковал при случае. Чпок, и просвистела смачная пуля, и, дай боженька, попала в кого-нибудь.

Скучно, хоть вешайся. Туда, сюда и обратно.