Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

«Большинство мужчин в Англии, – пишет Вулф, оспаривая точку зрения автора рецензии на «Свою комнату», согласно которой женщины, в отличие от мужчин, «вынуждены… голодать духовно», – сидят на том же скудном интеллектуальном и духовном пайке, что и женщины… оба пола, и мужчины и женщины, вынуждены голодать духовно и интеллектуально, и делают они это не потому, что им нравится есть манную кашу, или они такие терпеливые, или у них воображение плохо работает, а потому лишь, что ничего другого общество им дать не может»[173].

Особенно губителен взаимный антагонизм между полами для писателя. Писателю, заключает свои размышления Вирджиния Вулф, непозволительно думать односторонне, писатель должен быть «женственно-мужественным» или же «мужественно-женственным».

Глава двадцать вторая Соглядатай

1

Вирджиния Вулф, как и всякий писатель, любила наблюдать за жизнью и за собой в жизни – «наблюдать реализм», как выразился Коля Красоткин. Или «смотреть жизнь», – как говорила Рэчел Винрэс из первого романа Вулф «По морю прочь».

«Наблюдаю, как проходят годы, – пишет Вулф в дневнике за двадцать дней до смерти. – Наблюдаю жадность. Наблюдаю собственную депрессию. Это полезно»[174].

«Реализм наблюдает», «жизнь смотрит», но, поскольку реальности, как мы знаем, чуждается, запечатлевает не столько то, что видит, сколько то, что себе воображает, – «иллюзионирует», если выражаться ее же словами. Ведь реальности, как и времени, для нее, модернистки, не существует. А потому, когда не жаловавший Вирджинию Вулф Уиндем Льюис назвал ее не наблюдателем, а соглядатаем, он, в сущности, был прав. Путешествуя по Англии и по Европе, Вирджиния не смотрит, а словно бы подсматривает, видит не то, что видят все; не то и иначе – взгляд не объективный репортерский, а субъективный писательский. Обращает внимание на то, на что другие внимания не обращают, и, как и полагается соглядатаю, высматривает вещи, вроде бы внимания не заслуживающие, скрытые от стороннего взгляда. Формулу этой своей поэтической наблюдательности она вывела сама.

«Мне хочется поискать что-то новое, – пишет она 25 апреля 1933 года по пути в Сиену. – Чтобы совершенно избавиться от привычного и добиться того освобождения, которое Италия с ее солнцем, ленью и безразличием всех ко всем может мне дать…»

Не только вывела формулу, но и определила смысл, стимул «охоты к перемене мест». Это – избавление, освобождение от привычного. Это – энергия, порыв, «каких ни привычные дела, ни время, ни обычаи не дают».

Франция, апрель 1928 года.

Шартрский собор видится ей «улиткой с поднятой головой, пересекающей равнину», а витражи – почему-то розовыми, похожими на «брильянт на черном бархате».

Розовый – ее любимый цвет. Розовые (серо-розовые) у нее и города, и дома, и не только во Франции или в Италии. Розовые, желтые, красные, золотистые – наверное, в свете заходящего южного солнца. Как солнце заходит и как встает, мы помним по первым страницам «Волн», где восходящее солнце уподобляется лампе, которую поднимает кто-то, спрятавшийся за горизонтом: «А державшая лампу рука поднималась всё выше, всё выше, и вот уже стало видно широкое пламя; над горизонтом занялась огненная дуга, и вспыхнуло золотом всё море вокруг».

Цветовая гамма та же самая.

Греция, апрель 1932 года.

В Греции, куда она весной 1932 года отправилась вместе с Роджером Фраем и его женой (спустя четверть века после злополучного семейного путешествия осенью 1906 года), самым сильным ее впечатлением стали не Акрополь и не памятники славного эллинского прошлого (она их словно не замечает), а неизменность, неподвижность жизни на греческих островах: «Это Англия времен Чосера… Века не оставили здесь никакого следа».

А также – пустота, заброшенность, неприкаянность: «Выходишь на берег залива – он пуст, то же самое с горами и долинами. Нигде нет ни души – ни в кофейне, ни в лачугах; нет ни церквей, ни (даже) кладбищ».

И из увиденного вывод Вирджиния делает неожиданный – жизнеутверждающий и довольно парадоксальный: «Бедность, война и несчастья предотвратили крах этой земли».