Вис и Рамин

В своей ревности Вис мелочна и умеет отменно браниться. Когда Рамину наскучила Гуль и он вернулся к Вис, умоляя о прощении, Вис называет его старой лисой, коршуном, а жену его — ослицей, падалью, уксусом и чесноком. «Кубок с вином и млеком» — это о собственной персоне.

А как надменно относится Вис к Рамину до того, как тот стал шахом, явно толкая его на захват престола:

Уйди!.. Ты мал, ты власти не обрел,
Не для тебя царя царей престол.

Сидеть на нем такому не пристало:

Ты царство завоюй себе сначала!

Ты больно прыток. Или ты привык

Так поступать, как дивов ученик?

Вис ничего не стоит заверить Мубада в том, что он дороже ей «ясных глаз» Рамина, клясться ему в «верности»:

Мне волосок на голове твоей
Двух ясных глаз дороже и милей.

Что было — было, не вернется снова,

Тебя любить отныне я готова!

И тут же она спешит тайком в объятия Рамина. И это не раз и не два, а постоянно и непрерывно.

Уже из приведенных отрывков можно было заметить, что монологи и диалоги царствующих особ великолепны.

Рассерженный шах Мубад обращается к нежной Вис со следующими словами:

Отродье суки, мерзкая блудница,
Ты — вавилонских дивов ученица.

Вис выражается чуть изысканней, «по-женски»:

Что мне престол? — Песок! Парча — дерюга!
Мне спутник — тяжкий стон, тоска — подруга!

Не стану я утехой для Мубада,

Величья от Мубада мне не надо!

Как роза расцвела я для Виру,—

Судьбу ль шипа теперь я изберу?

Рамин зато — «по-мужски»:

Что женская любовь? Пустой обман:
На камне разве вырастет тюльпан?

С хвостом ослиным их любовь сравни:

Не станет больше, сколько ни тяни!

Ослиный этот хвост я долго мерил,

В любовь бесстыжих женщин долго верил...

Словечки «невежда», «пустой барабан», «враль» сплошь да рядом употребляются в лексиконе любовных изъяснений возлюбленной пары Вис и Рамина.

Так изображает средневековый восточный автор своих основных героев — царей и цариц, принцев крови и принцесс, дворцовую среду со всей ее челядью. Так смеется он, а порою издевается над царским дворцом. Правда, поэт все время напоминает, что его поэма — это повесть о давно минувших днях домусульманской эпохи, о времени парфянских царей, правивших около тысячи лет тому назад. Но как бы невзначай (не от своего имени, помилуй бог, а устами своих героев) поэт бросает и такие реплики: «Что в мире хуже, чем царей коварство?», «Ведь говорят: «Коль шаханшах присудит, то сокол самкой иль самцом пребудет».

Все отмеченные черты поэмы делают ее непохожей на другие любовные поэмы средневекового Востока. Все более укрепляется уверенность, что перед нами не просто забавная, чуть фривольная рыцарская повесть, а весьма своеобразная социальная сатира. Аналогия, к которой прибегали мы в начале этой статьи, приобретает гораздо более прямой смысл. Перед нами «восточный Дон-Кихот», созданный в XI веке, — поэма по форме любовно-романтическая, куртуазная, с ярко выраженной пародийной тональностью, а по существу — острая сатира на царей и власть имущих восточного феодального общества.

От чьего имени пишет поэт свою сатиру, искусно замаскированную под древнее предание? Разгадка этого вопроса также содержится в виде намека в самой поэме.

Обратим внимание, как сетует Рамин на то, что его похождения станут предметом разговоров простолюдинов, порою — их сочувствия, а чаще — смеха и осуждения:

Я притчей во языцех стал везде,
Везде толкуют о моей беде.

Рассказы о моей злосчастной доле

Услышишь у реки, в широком поле.

В горах слагают обо мне стихи,

В степях заводят песню пастухи.

Мужчинам на базаре, женам — дома, —

Всем повесть о любви моей знакома.

«Людей базара», говорливого, пестрого, шумного, балагурящего, разношерстного и разночинного восточного базара, «людей земли и ремесел», пастухов, хлебопашцев, водоносов, охотников, рыбаков, кузнецов и горшечников, их острых на язык жен — вот кого опасается Рамин. Не их ли мысли и настроения, оценки и суждения, суды и пересуды выражает автор поэмы? В том, что это именно так, еще больше убеждает неожиданный финал поэмы.