Вишенки

Но Глаше надо сейчас полечить избитые в кровь ноги, да поиздержалась в дороге с деньгами. А тут третьего дня на ночёвке цыганка пристала, погадаю, говорит. И так проникновенно, так искренно говорила, глядя немигающим взглядом в глаза Глашины, такой доброй казалась. И про горе-беду её рассказала, как узнала об этом – неведомо, да так рассудила, что получается, не зря идёт она к святыням: обернётся поход её приобретением, радостью великой для Глаши. Но для этого нужна самая малость: медную копейку завернуть в денежку бумажную. И притом для большей надёжности, чтобы чары свершились, монетку желательно заворачивать постепенно сначала в бумажку малой стоимости, потом всё крупнее и крупнее.

Цыганка медную монетку держит в руках, смотрит Глаше в глаза и с такой болью в голосе говорит, но так уверенно, проникновенно, напористо:

– Неужели ты отказываешься от своего счастья? Ты уже стоишь на его краю, осталось совсем ничего, и вот оно, твоё, бери его руками, держи, не упусти, только денежки достань да заверни. И всё! Но, главное, не сомневайся в том, что делаешь. В противном случае волшебство может и не получиться, нарушиться в самый что ни на есть ответственный момент. А тебе это надо? Не сомневайся, ты делаешь правильно, ради себя, ради своего будущего ребёночка, смелее, смелее, всё будет, как ты хочешь, я тебе говорю. И ты возьмёшь на руки свою кровинушку, вдохнёшь ни с чем не сравнимый запах своего дитятки, услышишь его ангельский голосок, будешь гладить очаровательные кудряшки. А вот он уже делает первые шаги, топ-топ, о Господи, какое счастье!

Ребятёночек идёт, идёт к своей маменьке, тянет ручки к ней, а ты бежишь, бежишь ему навстречу! Ещё совсем чуть-чуть, ещё самую малость, и ты подхватишь, подкинешь к солнцу радость свою, отраду! Только не сомневайся, не сомневайся, верь, верь мне, красавица, и всё у тебя сбудется, не сомневайся, не сомневайся, доставай денежку. Вон она у тебя под сиськой, она мешает кормить сынулю, доставай скорей! Что ж ты моришь голодом такое божественное создание, красавица? Корми, корми, но убери денежки, они мешают, мешают сынуле маленькому. Не сомневайся, не сомневайся, делай, делай! Вот-вот, молодец, заворачивай, заворачивай. А я сейчас молитву сотворю, красавица, не сомневайся, не сомневайся, всё правильно. И радость найдёт тебя. И будешь радоваться жизни вместе с сыночком, с папкой его. Не сомневайся, всё правильно! Верь мне, красавица, верь мне, верь!

Отвернулась, достала из лифчика узелок, в котором были завязаны последние деньги, сама отдала трясущими от волнения руками в руки цыганке. А потом как будто провалилась в яму: не помнит ни-че-го!

Очнулась, пришла в себя, стоит Глаша у какой-то церквушки, одна, цыганки нет. Или её не было? Вроде была, а вроде нет. Пыталась воскресить в памяти события, а в голове сплошная каша. Так была цыганка или нет? Стала ощупывать себя и с ужасом поняла, что денег-то нет. А она знает, точно знает, что они были, лежали вот здесь, в тряпице под левой грудью. О Боже! Неужели и в правду была цыганка? Сколько раз её предупреждали на ночёвках опытные паломники, тёртые, которые не в первый раз посещали святыни, что остерегаться надо незнакомых людей и цыганок. Ан нет! Казалось, это с другими может такое произойти, а вот с ней, Глафирой Гринь, такого быть не может. Потому как она женщина серьёзная, грамотная, опытная и на глупость не способна, не поддастся на посулы и уговоры обманные. Уж кто-кто, а она различит, разберётся, где хороший человек, а где злодей. А вот поди ж ты…

Целую ночь не сомкнула глаз, проплакала, казнила себя самыми последними словами, даже такими, что вслух и произносить-то стыдно. А к утру трезво оценила своё положение и поняла, что оно у неё безысходное, безвыходное. Всё! И до Соловков не дошла, и мечту потеряла! Всё! Даже если Бог поможет, доберётся до монастыря, а как обратно? Это же не одна тысяча вёрст! О, Господи!

Туфли сафьяновые, в которых венчалась, а потом и сводила счёты с жизнью, брала с собой, несла в котомке за плечами, чаще шла босиком. В запасе было две пары лаптей, что сплёл дедушка Прокоп Волчков, износились. Туфли вытащили у сонной Глафиры из котомки, прорезав дырку, ещё перед Ладейным Полем на ночёвке у постоялого двора.

И вот сейчас стоит она, оборванная, голодная, с избитыми в кровь ногами, обворованная до последней нитки у входа в церковку, надеется на чудо.

– Бог подаст, – мимо прошёл из церкви пожилой священник, только мельком кинув взор на одиноко стоящую женщину.

– Батюшка, батюшка! – Глаша кинулась вслед, и когда он остановился, повернувшись, упала на колени, поползла навстречу.

– Батюшка, отец святой, помогите, спасите, батюшка! – и застыла в такой позе.

– Встань, встань, дитя моё, – священник сделал попытку поднять женщину, взяв её за плечи.

Но Глаша и не думала вставать.

– Помогите, на промилуй Господа, помогите.

– Ну-ну, будет тебе, будет, вставай, неудобно от людей, – батюшка снова наклонился, заставил встать с колен, приобнял за плечи, подвёл к стоящей у входа в церковь лавочке.

– Садись, дитя моё, слушаю тебя.