Вишенки

Идти на Соловки Глаша решилась давно, только подбирала время, чтобы отсеяться и успеть вернуться до уборки урожая. Надеется, что за два-три месяца должна уложиться, управиться. Даже если чуток и задержится, Марфа с Данилой помогут Ефиму.

Седьмой годок пошёл, как она замужем, а вот поди ж ты… Если первые годы всё ещё теплилась надежда, то с каждым последующим она таяла, испарялась, как туман над рекой в июльское утро.

Никто ни единым словом, намёком не укорил Глашу за её тогдашние проступки. Да и сама она стала немножко иной, уже не той девчонкой, бегущей к омуту. Зачерствело сердце, закаменела душа, вроде говорит с кем-то, а не слышит. Не слышит не только собеседника, но и себя саму. Только спустя какое-то время вдруг поймёт, что говорила с кем-то, общалась, а спроси её, о чём шёл разговор, вспомнит с трудом.

Или пойдёт в хлев доить корову, сядет на скамеечку под неё и забудет, зачем пришла, пока Марта не трепанёт ногой, не станет топтаться от нетерпения.

Глаша видит и понимает, что Ефим, Марфа с Данилой, дед Прокоп с бабушкой Юзефой обращаются с ней как с больной. Бояться сказать грубое слово, стараются упредить все её желания. Да, она безумно благодарна родным людям, соседям за такое внимание к себе, но не это главное в её жизни. Неужели они не понимают, что до полного счастья мало этого для женщины. Она же видит, что Ефим жалеет её, не упрекает, но мается, и никто не переубедит в обратном: мается мужик без детей. А всё из-за неё, жены своей, которая не может сделать Ефима полностью счастливым, да и себя тоже.

Сколько раз, не счесть, она представляла себя кормящей матерью. Чаще всего по ночам, проснувшись до рассвета, под боком у мужа, отвернётся, притихнет и давай воображать!

Вот он, маленький, гукает, болтает ручками-ножками, похожий на папку, с такими же голубыми глазками-бусинками, улыбается. Она даже чувствует прикосновение его нежный, бархатный кожи.

Потом он уже требует поесть, ищет мамкину грудь. А она вот, вот она, полная молоком, с припухшими от его избытка сосками. Глаша помогает сыну отыскать сосок, берёт грудь руками, и вот уже припал, зачмокал маленький, ухватив ручками за мамкину сиську. Она чувствует его прикосновение, лёгкое покусывание дёснами соска. А молоко прибывает, прибывает, кушай, маленький, кушай, миленький. У мамки для тебя всего хватит. И ласки тоже, и заботы. Пылинки не дам на тебя упасть, огражу от бед и невзгод, ты только кушай, кушай, сыночка мой ненаглядный, цветочек мой аленький, отрада моя единственная!

И так втянется в роль кормящей матери, что уже готова поругаться на Ефима, который некстати заворочался. Потом вдруг до неё дойдёт, что это мечты, бред сходящей с ума женщины. И заголосит, заголосит беззвучно, до крови закусив губу, уткнётся в подушку мокрым от слёз лицом, почти задохнётся в ней.

Муж обнимет, прижмётся всем телом и замрёт в таком положении.

И молчит. А что он может сказать? Все слова, что можно было произнести, успокаивая жену, он уже высказал. Иссяк запас слов, осталось только терпение Ефима. Он просто терпит, так думает Глаша. Терпит её из жалости к ней, и всё. И ещё не бросил, не ушёл к другой женщине, которая могла бы осчастливить его, сделать отцом, полноценным мужчиной, тоже из жалости.

Сколько раз она заводила разговоры на эту тему, просила, умоляла Ефима оставить её в покое, бросить. Она не обидится, она всё понимает и поймёт правильно. Не должен он терпеть её присутствие только ради неё, бездетной, яловой, как бракованная корова. Что с неё толку? Мужик в юбке? Кому нужна её красота? Пустая красота. С лица воду не пить – ой ли! Неужели помимо красоты она ничего не должна мужу? Ведь и у него мечты есть, она знает, и первая, самая главная – дети. И вдруг из-за неё, из-за жены Глафиры он лишается этой самой мечты. Так ли уж Ефиму легко? Так ли весело после всего этого?

Завидовала страшно и уже не по-белому, а по-чёрному сестре своей Марфе. Каждый год у Кольцовых нарождалось по ребятёнку. Легко, без видимых страданий, без сожаления, а смиренно, как Богом данную новость, говорила Марфа сестре Глаше:

– Вот, опять понесла. Рожу, Бог даст, будет шестеро.

И извинялась перед младшей сестрой.

Казнила себя за зависть чёрную, умом понимала, что так нельзя, грешно, а поделать с собой что либо уже не могла. Завидовала! Желала зла сестре, детям её. Даже смерти. Разве ж так можно? Понимала, что грех это, страшный, тяжкий грех, а остановиться не могла, и даже не пробовала. И, стыдно сказать, находила некое наслаждение в таких подлых мыслях. Это как чешешь-чешешь зудящее место и остановиться не можешь. Вот так и у неё, Глаши, по отношению к Марфиной семье. Кажется, случись у Кольцовых какая-то страшная неприятность, горе какое-нибудь, и ей, сестре родной Глафире, станет легче, лучше на душе, веселее. И будет желать ещё худшего.