Вишенки

Что вдруг сталось с Глашей, она и потом так не смогла разобраться в себе, но в тот момент, не раздумывая, принялась рассказывать, изливать душу перед незнакомым священником. Чем он взял, что такое сделал или сказал, она так и не поняла, но женщина открыла перед ним душу, рассказала всё, и в том числе о попытках свести счёты с жизнью, о чём даже сама себе не позволяла вспоминать.

Батюшка не перебил ни единым словом, жестом, сидел молча, слушал, изредка бросая заинтересованный взгляд на собеседницу, да перебирал гранатовые чётки сухими старческими пальцами. А она всё говорила и говорила, найдя, наконец, слушателя, который, по мнению Глаши, понял её и принял такой, какая она есть, ничего не требуя взамен.

– Помогите, батюшка, – закончила исповедь, и сникла, вобрав голову в плечи, стала ещё меньше ростом.

А священник не торопился говорить, продолжал сидеть молча, всё так же перебирая чётки. Мимо проходили, не задерживаясь, люди, здоровались не с ней (кто она здесь), а со священникам, она только провожала их невидящим взглядом, ждала. Ждала своей участи, ждала помощи, потому как понимала, что больше в этом мире никто ей не в силах помочь. Это была её последняя черта, последняя надежда. И если она погаснет, не обнадёжит, не пойдёт навстречу, не поддержит в её мечтах, то и она сама перестанет существовать. Но в этот раз никто и ничто не сможет помешать расстаться с жизнью.

Видно, священник что-то прочитал, разглядел в обречённом взгляде женщины, понял её истинное состояние.

– Ночи у нас холодные, ты заметила, дочь моя? – разомкнул, наконец, уста батюшка.

– Да, – ответила Глаша, не до конца понимая, причём здесь холодные ночи.

– Я это к тому, – как будто священник понял немой вопрос женщины, – что тебе придётся пройти ещё вёрст шестьдесят, до Мяйяозера. Ты увидишь его по левую руку, сразу за наклонённой над дорогой сопкой Кахляяра, что нависает над путниками. Не спутаешь, другой такой нет на всем протяжении до Кеми. Так вот, обойдёшь сопку, дорога пойдёт и дальше на Кемь, а ты свернёшь с неё, пойдёшь по правому берегу озера. Учти, дева, там дороги нет, есть еле заметная тропка по скалистой гряде, увалу, что пересекает две протоки.

– Простите, батюшка, – перебила Глаша. – Я и не запомню всё, такие названия для меня трудные.

– А я и не заставляю запоминать. Сопку ты найдёшь по её виду, а не по имени. И свернёшь на правый берег озера. Что тут трудного?

– Ничего, простите, это я так поначалу испугалась трудных названий.

– Преодолеешь протоки, они называются Большая и Малая Шумихи, и углубишься в лес саженей на сто. Там, в лесу, среди скалистых сопок, найдёшь скит старца Афиногена. Тебе надо к нему дочь моя, поняла? Только он сможет помочь тебе.

– Это и есть Соловки, святой отец?

– Нет, дочка, к великому сожалению, их больше нет у православных. Монастыри соловецкие отняли у монахов, там сейчас поселился диавол, исчадие ада, антихристы, нечистая сила в человеческом обличии, прости, Господи, не ко времени произнесённое имя врагов церкви Твоей – Так это правда? Я до последнего не верила, батюшка, молила Господа, чтобы это оказалось только слухами, а оно вон как…

– Не только ты молилась, дочь моя. Все православные не вставали с колен, да видно, чем-то прогневили мы Господа нашего. За грехи наши наказание, кара Господня нам.

– Значит, дорога на Соловки мне закрыта, заказана? – то ли спросила, то ли утверждала Глаша, обречённо глядя на священника.

– Да, дочь моя. Так оно и есть. Но ты сходи, навести старца Афиногена, он как раз поселился там после монастыря соловецкого, когда его оттуда выселили, изгнали. Он поможет тебе.

Три дня отработала Глафира в церкви, убирала, помогала старушкам, что варили свечи на хозяйском дворе. Полтора фунта сухарей, три фунта вяленой рыбы и пара лаптей с онучами были платой за работу.

Тракт на Кемь и дальше на Кандалакшу представлял собой местами разбитую колеями, местами вымощенную гладким плоским камнем дорогу. Тропинка вдоль тракта петляла почти всегда посуху, периодически отсвечивая на солнце отполированным тысячами ног мелким булыжным камнем. Слева и справа редкие берёзки сменялись соснами, елями. Редкий, насквозь просвечивающий солнцем подлесок составляли рябина, можжевельник. Между ними приютились заросли черники, брусники. По земле, камням стлался ковёр зелёного мха с вкрапинами вереска, толокнянки.

Иногда нагоняли пустые обозы, что возвращались из Питера. Глафира попыталась, было, подъехать с обозом, и уже однажды села в телегу, как тут же её обнял молодой бородатый возница, полез к грудям, под юбку. Еле отбилась от похабника, спрыгнула, отбежала в сторону. И больше уже не появлялось желания ехать.

Но чаще всего попадались обозы, гружённые вяленой, солёной рыбой, свежей ягодой морошкой, брусникой, черникой, что шли в столицу. В такие моменты Глаша останавливалась и молча стояла, смиренно потупив взор с протянутой рукой. Не все возницы, что шли рядом с возами, подавали подаяние, но бывало, что и перепадал кусок чёрствого хлеба, а то и вяленую рыбу кинут.