Вишенки

Тогда благодарила, согнувшись в поклоне, и потом ещё долго провожала благодарным взглядом прошедший мимо обоз.

Попадались и одинокие странники, паломники, что возвращались обратно, так и не дойдя до заветной цели – на Соловки. Тогда она приставала к ним с расспросами, интересовалась дорогой, погодой.

А ночи и на самом деле стали холодными, зябкими, даром, что шла вторая половина июля. Тянуло сырым, пронизывающим ветром с запахом соли и ещё чего-то, неведомым раньше Глафирой. А днём было тепло, даже жарко, а то и душно от болотной сырости.

В дороге старалась не думать ни о себе, не об оставленных Вишенках. Шла, монотонно переставляя ноги, только любовалась раскинувшимися перед ней красотами.

И правда! Такого она никогда бы не увидела у себя дома. Там, в Вишенках, тоже красиво, она любит свою деревеньку, окрестности, речку Деснянку. Но та красота как будто ограниченная, урезанная обступившим густым лесом, в котором ты теряешься, не видишь, что дальше, за деревьями.

А здесь напротив: чего только стоят раскинувшиеся возвышенности, сопки, что кажутся Глаше высоченными горами, а ты среди них как на ладони. И красота неохватная, необычная для неё, родившейся на равнине. Благодаря сопкам она как будто раздвинулась вширь и вдаль, и в высоту. Куда ни кинь взор, сердце замирает от красоты, от простора. Сейчас-то она как никогда понимает монахов, что выбрали себе именно вот такие места для общения с Богом.

К концу третьих суток пути в лучах заходящего солнца увидела огромную скалу, что нависла над трактом. Если бы ещё ей и руки, то могло бы показаться, что эта каменная глыбища пытается схватить путника, таким страшным был наклон над дорогой.

Переночевала под скалой вместе с такими же паломниками, что уже шли, возвращались обратно, и рано поутру, ещё до восхода солнца, вышла за сопку на берег Мяйяозера, долго стояла, смотрела, изучала. Готовила себя к последнему, решающему переходу в своих скитаниях.

Не сказать, что очень большое, противоположный берег просматривался хорошо, озеро лежало между сопок. Чистую озёрную гладь рябило от ветра мелкими волнами, и потому она мерцала в лучах только что взошедшего солнца. Вдоль правого от тракта берега шёл скалистый увал. Петлял вдоль озера, то опускаясь книзу, исчезая из поля зрения, то поднимаясь куда-то ввысь, почти до уровня рядом стоящих сопок. В самом конце упирался в густые сосны, что росли уступами выше и выше, и там терялся, исчезал. Перекрестившись на восток, на утреннюю зарю, решительно шагнула на увал, пошла.

К первой протоке подошла, когда солнце ещё не успело высушить росу на камнях, и они сыро блестели, отливая стеклянной поверхностью. Шириной сажени три-четыре, с чистой, прозрачной водой, в которой хорошо просматривались донные камни-валуны, но с очень быстрым течением, она поначалу испугала Глашу. Присев на скользкий, поросший мхом камень, женщина сидела, никак не решаясь ступить в холодную, бурлящую воду. Поискала по берегу глазами, нашла кем-то брошенную длинную палку-слегу. Видно, ею всегда пользовались путники, что ходили в скит к старцу Афиногену.

– Это знак, слава тебе Господи, хороший знак, – уверовала Глафира и смело шагнула в протоку.

Холодная вода мгновенно сковала ноги, пронзила острыми иголками, дрожью отдалась во всём теле, но женщина упорно шла, опираясь на слегу. Вот вода дошла почти до грудей, шаг, ещё шаг, и стала отступать, выпуская Глашу из объятий.

Вторая протока была уже, но более быстрой, шумливей первой. Грохот воды, что падала с небольшой высоты, всё ж таки заглушал и охо-ахи женщины, и птичий щебет, что мгновение назад заполнял утро зарождающего дня. Не стала долго высиживать, перекрестившись, ступила в воду.

Потом сидела на том берегу, отдыхала, согревалась, ждала, пока немного просохнет одежда. Тут же и позавтракала сухарями с вяленой рыбой. Сорвала растущую в расселине голубику, пожевала, запила водой из протоки. Сняла платок, причесалась, умыла лицо.

И вот тут вдруг нашло безразличие, такая усталость, что лень было пошевелить и пальцем. Сидела, подставив лицо ласковым солнечным лучам, только мысли стали рвать, терзать душу как когда-то, перед тем как пыталась повеситься, а потом и утопнуть в омутах.

– Господи, а если и от этого толку не будет, как жить потом и стоит ли жить? Была хоть какая-то надежда. И вот ради неё она-то и жила, держалась на этом свете. А вдруг её не станет, наступит полное разочарование? Что тогда? Может, вот тут сразу головой в холодную воду, и всё? И никто и никогда не узнает, что и где приключилось с Глафирой Гринь.

Потом всё же стала рассуждать, вспомнила про Ефима, его глаза, его слова, что говорил перед расставанием.

– Выходит, мало того, что ты не родила ему ребёнка, так ещё хочешь заставить страдать лишний раз, по лишнему поводу? Неужели так и будет жить один, бобылём? Терзаться душой и сердцем от неизвестности за пропавшую жену? И почему ж ты зла желаешь мужу своему? – и упрекала, и корила себя одновременно.