Вишневые воры

Он не стал ничего объяснять и вышел из комнаты, попросив меня ждать там. Через какое-то время он вернулся в сопровождении Доуви, которая несла серебряный чайный сервиз.

– Спасибо за ту посылку, – сказала я.

Опуская поднос на кофейный столик, она кивнула и улыбнулась, но глаз на меня не подняла. После того как она ушла, отец сел на кресло и налил нам по чашке чая, поставив мою на стол напротив меня.

– А Зили дома? Не может же она все еще быть с Сэмом? – спросила я, начиная волноваться.

– Сэм Кольт мертв.

От неожиданности я сперва не могла вымолвить ни слова.

– Мертв? Не может этого быть.

Я вспомнила его в этой гостиной, как он восхищался афишей «Чэпел-70» и флиртовал с Зили.

– Он был бесчестным человеком и выбрал смерть труса.

«Смертью труса» отец всегда называл самоубийства, хотя сам производил и продавал товар, позволяющий с легкостью расстаться с жизнью.

– Но почему?

– Его нельзя было назвать ответственным человеком. По мнению его родственников, он был из тех, кто бездумно прожигает жизнь. – Отец с отвращением поджал губы. – Давай не будем о нем говорить. Нам достаточно знать то, что он решил свести счеты с жизнью.

– Никак не могу в это поверить, – сказала я. – Зили, наверное, в отчаянии. Где она сейчас?

Он уставился себе в чашку и хотел что-то сказать, но потом передумал. Он казался удрученным, причем не из-за Сэма.

Что-то не так, поняла я вдруг и быстро поднялась с дивана, держась за подлокотник, чтобы не упасть.

– Скажи, что случилось? – спросила я и, глядя на него, вдруг все поняла. Я выбежала из гостиной, толкнула дверь, пронеслась по ступенькам крыльца, завернула за дом, а где-то позади отец кричал, чтобы я немедленно вернулась назад.

Я добежала до ворот семейного участка и вцепилась в прутья решетки. Четыре белых камня стояли в ряд: Эстер, Розалинда, Калла и Дафни. Но рядом с Дафни было что-то еще – свежий холм земли. Никакого могильного камня, просто вбитый в землю деревянный столбик и россыпь свежих цветов.

Как сказала Эмили Дикинсон, «вновь ужасом наполнилась душа».

3

Что было потом, я точно не помню – должно быть, я билась в истерике и устроила сцену. Помню лишь, что вскоре приехала машина «Скорой помощи», меня привязали к каталке и накачали лекарствами. Я снова проснулась в больнице, хлопая глазами и не понимая, где нахожусь и что произошло. Со мной кто-то говорил – разные мужские голоса, но я не могла различить ни слова, будто вместо человеческой речи слышала пересвист птиц между собой.

Наконец до меня частично донесся смысл некоторых слов.

– Ваша сестра мертва, – сказал врач. Он смотрел на меня сверху вниз, а над головой у него сиял шар яркого света. – Вы понимаете, что ваша сестра мертва?

– Какая из них?

4

Не стану приводить здесь обрывки воспоминаний о последующих нескольких днях. Там столько скорби, что, если я продолжу писать об этом, их ценность поблекнет, как будто такое можно описать, как будто двадцать шесть букв алфавита могут вместить эту скорбь и подготовить к потреблению. Я никогда не любила слова, и этот дневник мое отношение к ним не поменял. Слова – крайне бедный способ самовыражения.

Боль, которую я чувствовала после ухода Зили, была сильнее, чем то, что я чувствовала после ухода остальных своих сестер, вместе взятых. Казалось бы, это несправедливо, ведь сестра есть сестра, и я их всех нежно любила, но ведь мы были АйрисиЗили. Судьба уже разделила нас, а я об этом даже не подозревала, лежа в больничной палате, вся в бинтах и в наркотическом тумане, не ведая о том, что самое ужасное событие в моей жизни происходит прямо сейчас.

Через пару дней, когда я успокоилось достаточно, для того чтобы меня перестали пристегивать к кровати и пичкать транквилизаторами, меня перевели в другое крыло больницы.

Санитар усадил меня в кресло-каталку и привез в палату, расположенную в женской части психиатрического отделения. Я вполне могла ходить сама, но не возражала, что меня везут, – это был своего рода акт физической капитуляции. Когда меня доставили в закрытое отделение, я не кричала и не сопротивлялась; как Гретель, собиравшая хлебные крошки, я прожила события предыдущих недель так, что они, одно за другим, привели меня сюда; оставалось лишь открыть дверь и запихнуть меня в печь. Впрочем, в тот момент я бы забралась туда по своей воле.

Эта палата была еще более аскетичной, чем в обычной больнице, – кровать, стол со стулом, комод и небольшой двухместный диван у окна. Пустые белые стены без картин, потрепанная коричневая мебель, светло-персиковая обивка дивана. В палате, устроившись на стуле, меня ждал отец, но я никак не отреагировала на его присутствие. Выбравшись из кресла-каталки, я залезла в кровать и свернулась калачиком спиной к нему. Он пытался заговорить со мной, но я не стала отвечать, и вскоре он ушел.