Vita Nostra

– Не поиграть, Олег Борисович. Не вы учили меня складывать знаки? Не вы хвалили меня, когда все получалось? Вы разве предупреждали меня, что это запрещено?

– Я запретил бы тебе бегать по потолку, если бы знал наперед, что ты на это способна!

– Я ведь тоже не знала. Просто жила… существовала, располагалась в пространстве, функционировала, действовала, продолжалась, длилась…

Она поймала себя на монотонном перечислении слов – в каждом из них была частичка необходимого ей смысла, но ни одно не подходило полностью.

– Собственно, это я имел в виду, – тихо сказал Коженников.

– Что же, – резко, почти агрессивно заговорил Портнов, – мы не можем требовать от девушки, чтобы она перестала измываться над информационным пространством? Потому что это значит, что мы требуем невозможного?!

– Нет, – Коженников чуть улыбнулся. – Теперь, когда мы кое-что уточнили, задача прояснилась, и она будет решена. Не беспокойтесь.

И обернулся к Сашке:

– Саша, я хотел бы поговорить с вами сегодня… Когда у вас заканчиваются пары?

* * *

Она пришла в себя за длинным столом в большой аудитории, где обычно проходили общеобразовательные лекции. Перед ней лежал лист, вырванный из тетради, и Сашка писала на этом листе: «В настоящее время эстетическое переживание рассматривается как переживание ценности и рассматривается в рамках философии ценностей». Народу в аудитории было не так много, и преподавательница смотрела на Сашку как-то странно.

Сашка откинулась на спинку стула. Она любила учиться; лекции, сколь угодно скучные, и формулировки, сколь угодно запутанные, возвращали ее к действительности…

К действительности, какой Сашка ее понимала.

Прозвенел звонок.

Ни на кого не глядя, ни с кем не разговаривая, она вернулась к себе в мансарду. Пепел от сожженного листка все еще лежал в мусорной корзине. Она прибрала в комнате, собрала с пола желтые поролоновые полоски и вынесла мусор. Села у окна; долго смотрела сквозь стекло на зеленеющие липы Сакко и Ванцетти.

Чья была та любовь, которую она случайно, по глупости, изъявила? Сделавшись конкретной, любовь обрела носителя и предмет приложения… Объект и субъект… Когда Сашка сожгла ее – что случилось с этими людьми?

Ее руки искали, чем заняться. Она вытащила карандаш, нашла точилку в ящике конторки. Подтянула к себе чистый лист бумаги – чтобы не насорить. Надела точилку на затупившееся рыльце карандаша, провернула раз и другой. Опилки падали на бумагу, складываясь в узор.

Сашка собрала их в пригоршню. Вытряхнула в мусорное ведро. Она не будет ничего рисовать; ей запрещено изъявлять сущности. Она не будет, нет-нет, только на минуточку раскроет понятийный активатор.

Желтая бумага, схемы, схемы, колонки, цифры; Сашка прикрыла глаза. Великолепный муравейник смыслов со всеми его уровнями и связями, векторами, производными многих порядков, кольцами, восьмерками, прямыми, уводящими в бесконечность… Нет-нет. Только смотреть. Только удивляться. Гармония…

Карандаш сам вынырнул из точилки, острый, как иголка. Воля. Творение. Слово. Что я делаю, в панике подумала Сашка, в то время как все ее существо, могучее и гибкое, окрепшее и развившееся на задачах и упражнениях, жило – существовало, располагалось в пространстве, функционировало, действовало, продолжалось, длилось…

А потом и мысли оборвались. Скачком перешли на следующий уровень, невыразимый привычными словами. Карандаш скользил, не отрываясь, выводя символы со вложенным четвертым измерением. Блики солнца на воде, маленькое весло – желтое, ярко-желтое, пластмассовое. Это еще не любовь, это предчувствие, преддверие, это…

Дверной звонок ударил, как пожарный колокол.

Никогда раньше к Сашке в мансарду не приходили гости, она и не слышала никогда этого оглушительного трезвона; дернулась рука. Сломался карандаш. Сашка в ужасе уставилась на лист бумаги с мерцающим, почти законченным символом.

Звонок не прекращался. Сашка выглянула в окно и увидела внизу, на пороге с двумя львами, Коженникова – но не Фарита, нет. Костю.

* * *

– Ф-фу… Ты меня напугал.

– Чего тебе бояться? – Костя подозрительно оглядел комнату, потянул воздух носом. – Что-то сгорело?

– Да так… Бумажный мусор. Ты присаживайся.

Костя опустился на край табуретки. Оглянулся, на этот раз внимательнее:

– Здорово тут у тебя. Не то что в нашем крысятнике.

– Что, разругался с женой? – вырвалось у Сашки.

– Уже донесли? – Костя смотрел в сторону.

– Все на поверхности, – Сашка вздохнула. – Чаем тебя угощать не буду, не обессудь, кончился чай. Что сказать-то хотел?

Костя качнулся вперед-назад, вдруг так ясно напомнив Фарита Коженникова, что Сашке стало не по себе.

– Чего они от тебя хотели? Зачем вызывали? Я видел: он тоже там был.

Сашка вздохнула. Собственно, Костя был единственным человеком, которому она могла рассказать все; ну, почти все. Без некоторых подробностей.

И она рассказала. Костя слушал, напряженно подавшись вперед, механически вертя в пальцах сломанный карандаш.

– Ты хочешь сказать, что он за тебя заступился?!

– Не знаю. Выглядело именно так.