Витрины великого эксперимента

Прием иностранцев в СССР всегда был сфокусирован на конкретных, четко определенных районах страны, ибо «программы» путешествий туристов (чаще всего составленные пригласившими их учреждениями) базировались на стандартных маршрутах. В 1931 году «Интурист» имел только двенадцать стандартных маршрутов, из которых туристы могли выбирать для себя тот или иной; к 1933 году их было уже 36. Каждому из маршрутов отводилась особая роль в презентации Страны Советов. Солнечный Крым, к примеру, был призван демонстрировать успехи советской национальной политики^{334}.

Вследствие резкого увеличения числа гостей — сначала в годы Великой депрессии, а затем в период Народного фронта — нехватка подходящих для посещений объектов остро чувствовалась даже в середине 1930-х, когда Бюро обслуживания «Интуриста», как и ВОКС до него, стало докладывать о противодействии регулярным визитам иностранцев со стороны чиновников, ответственных за промышленные и сельскохозяйственные объекты. Причины тому были очевидны: прием зарубежных гостей требовал приготовлений, срывал рабочий график и придавал местным, внутренним обстоятельствам политическую значимость. В 1936 году, на который пришелся пик иностранного туризма, Наркомат тяжелой промышленности попытался сократить число посещений, введя месячную норму для каждого предприятия. «Интурист», в свою очередь, обращался напрямую в Политбюро ЦК как в ходе противоборства с наркоматами по поводу экскурсий, так и при составлении «генерального списка объектов показа»^{335}. Работа главного цензурного ведомства СССР — Главлита — вращалась вокруг постоянно пополнявшегося основного списка того, о чем нельзя было упоминать в печати, известного среди чиновников как «Талмуд»; по тому же принципу и ведомства, принимавшие иностранцев, постоянно пересматривали список объектов для показа.

В своей широко известной работе о западных интеллектуалах и коммунизме Пол Холландер подчеркивает, что на формирование у гостей наивного и некритического энтузиазма в отношении того, что им казалось «совершенным обществом», повлияла в первую очередь предрасположенность левых интеллектуалов к утопиям, а уже потом — машинерия советского гостеприимства. Действительно, поражает, как в самых восторженных советофильских травелогах превозносятся «по сути заурядные» места вроде стройплощадок. Холландер, однако, сознательно отбирает наиболее просоветские травелоги, расценивая их как «отличные источники» не только для доказательства присущей интеллектуалам тенденции к отчуждению от собственных обществ, но и для освещения непосредственного опыта иностранцев в СССР^{336}.

Холландер лишь едва указывает на то, что опубликованные работы наиболее пылких попутчиков коммунизма составляют жанр политического письма par excellence, со всеми соответствующими литературными стратегиями и формулами. Многие сочувствующие советскому эксперименту прямо использовали свои рассказы о нем для опровержения негативных образов, получивших распространение в обществе и печати. Кроме того, те писатели, чьи воззрения на документальный жанр развивались бок о бок с эволюцией советской культуры, выдвигали теории о совмещении достоверности путевой литературы с ее политическим потенциалом. Например, Эгон Эрвин Киш — родившийся в Праге журналист и автор травелогов, работавший в Чехословакии, Австрии и Германии, — выдвинул теорию репортажа как соединения искусства и боевого (kampferisch) политического оружия^{337}. Политическая ангажированность не только в среде коммунистов, но и в кругах «друзей Советского Союза» или попутчиков была важнейшим фактором, определявшим общие воззрения на СССР, которые описаны в недавнем исследовании на примере французских и немецких левых интеллектуалов^{338}. В частности, именно поэтому архивные источники, содержащие записи разговоров с иностранцами и отчеты гидов, доносят до нас куда менее наивные и восторженные реакции иностранцев, чем те, что отразились в травелогах. Интересно сравнить создаваемое книгой Холландера впечатление якобы отсутствия критических замечаний со стороны иностранцев с почти противоположной картиной, представленной Натальей Семпер, работавшей гидом ВОКСа в 1930-х годах. Семпер не читала просоветских травелогов, но была весьма чувствительна к реакции западных гостей, отвечая по долгу службы за их впечатления. Как хорошо образованная, утонченная молодая русская интеллектуалка, она наследовала традиции почитания Запада — вплоть до того, что на многое из окружающего смотрела глазами своих «цивилизованных» гостей, столь отличных от тех неотесанных партийных выскочек, которые быстро росли в чинах в 1930-х: