Византийская астрология. Наука между православием и магией

«Фантазий массы и фигуры, впрочем же,
цвета различные, размеры всякие
ты заставляешь твердо на местах стоять.
А ум, свободный впредь от масс и от фигур,
чистейший, ясный и простой, единственный
ты вперишь ввысь для созерцанья Божьего»[740]

.

Если и имело место влияние одного ученого на других, то это, вероятно, было влияние Иосифа; в любом случае его склонность к критике образного созерцания имеет первостепенный интерес, тем более что он был и Философом, и Ракендитом, в совершенстве сочетая в себе качества аскета и ученого. Он прошел через Афон, и византийская Церковь сочла его достойным возглавить ее, как это прекрасно показал святой патриарх Афанасий I. Его биография показывает, что он не принес аскезу в жертву науке, и в предисловии к своей энциклопедии Иосиф подчиняет интеллектуальную эрудицию духовному совершенствованию: примечательно его утверждение, что он избегал дальнейшего изучения математики. Таким образом, можно предположить, что его роль в тех дискуссиях, которые привели к исихастскому спору, была нейтральной и примирительной, пусть и чуть более благоприятной для позиции аскетов. Тем не менее его отказ признать созерцание Божества в рамках физических атрибутов и настойчивость касательно как чисто интеллектуальных представлений, так и разделения разума и тела помещают его, скорее, в лагерь математиков и напоминают заключение «Гермиппа» и возвращение к тому предмету, которым автор диалогов угрожает тем, кто не поднимается по научному пути. Посмертная репутация Иосифа хорошо показывает то, что победившие исихасты не считали его одним из своих: его образцовые аскеза и нищета не произвели на свет никакого жития этого святого в течение XIV в., столь богатого на агиографические тексты, и византийская Церковь не канонизировала того, которого сама выбрала в патриархи. Аскеза Иосифа придала авторитет его философии, но нельзя сказать с уверенностью, что та самая философия сыграла аналогичную роль для его духовности, которая была для клириков не самой привлекательной. Он не оставил после себя ни проповедей, ни полемических трактатов, ни славы проповедника или богослова; среди его учеников не было ни одного афонского монаха. Богословие Иосифа, изложенное в предисловии к его энциклопедии, триадологично, но не христологично, и в нем нет никаких следов почитания Богородицы или святых. Короче говоря, это была философская религия и богословие полного абстрагирования, тщательно избегающее конкретизации концепции божественного в соответствии с тем идеалом, который провозглашал не только Иосиф, но и Иоанн Захария и Феодор Метохит.

Куда больше, чем на своих афонских современников, Иосиф похож на великого ученого предыдущего столетия, философа и монаха Никифора Влеммида, который также отказался от патриаршества и о чьих трудах и славе Иосиф, безусловно, знал. Но Влеммид не доводил свою аскезу до крайности; кроме того, он основал собственный монастырь и сам создал образ своей святости в автобиографии[741]. Сомнительно, чтобы Иосиф выбрал его в качестве образца для подражания. Источник вдохновения его довольно не-обычного пути и мысли действительно остается загадочным. Наставники, как в науке, так и в аскезе, которых он посещал в Фессалонике, несомненно, значили для него много, но пребывание Иосифа в этом городе не объясняет всего, учитывая, что он уже получил образование у себя на родине. Не познакомился ли он при княжеском дворе на Кефалинии с какими-то латинскими священнослужителями[742]? Это всего лишь предположение, но следует сказать, что Иосиф некоторым образом наметил тот путь, которым позже пошел Варлаам Калабрийский, тоже греческий монах, родившийся под властью латинян и прошедший через Фессалонику и Афон, чтобы завоевать себе славу в Константинополе. Что касается письменных источников творчества Иосифа, то его до сих пор неопубликованная энциклопедия не обещает больших сюрпризов, поскольку она представляет собой синтез светской науки, то вряд ли откроет нам христианские тексты, которые вдохновляли богословие автора. Элементы этого богословия, конечно, банальны, но они образуют единое целое (что редко встречается в православной традиции), прежде всего благодаря упору как на научную подготовку, так и на необходимость концептуального абстрагирования. Бросающийся в глаза византийский прецедент — богословие Льва Хиросфакта: он тоже постулировал доступ к божественному свету через космологическое созерцание, которое, с одной стороны, было сосредоточено на промыслительном единстве творения, а с другой, избегало любого материального представления о Творце.