Византийская астрология. Наука между православием и магией

Что же касается недавнего прошлого, т. е. эпохи Хиросфакта, то здесь автор меньше заботится о том, чтобы провозгласить научное превосходство своей родины. Его рассказ о заговоре Константина Дуки после смерти императора Александра в 913 г. касается предсказания некоего Николая, сборщика налогов в феме Халдия, который якобы отправился в Сирию, отрекшись от своей христианской веры, чтобы заниматься там «астрономией или, скорее, некоей разновидностью астрологии»[357]. Рецепция этой эллинской науки арабами в конечном итоге сделала ее вдвойне неверной, а следовательно, вдвойне подозрительной для православных христиан. Однако именно в эпоху «Македонского ренессанса» и в контексте войны с исламом Православие выдвинуло то радикальное решение, которое можно видеть в двух морских календарях, созданных командованием малоазийского флота[358]. Этим решением было переименовать звезды в честь святых, чьи праздники соответствовали их восходу. Жильбер Дагрон справедливо заметил, как эта попытка вписывается в инициативу по развитию военной науки[359], — инициатива, которая породила немалую часть продукции тогдашнего «энциклопедизма»[360].

Таким образом, совершенно очевидно, что энциклопедизм X в. следовал гуманистической линии Фотия и Арефы, а не научной традиции Хиросфакта и философов Второго иконоборчества[361]. Но наука не была забыта полностью. В высшую школу, которую Константин Багрянородный основал, чтобы возродить воспитание государственных и церковных руководителей, он назначил преподавателей геометрии и астрономии наряду с преподавателями риторики и философии[362]. Новое христианское небо святых-звезд не нашло продолжения, тогда как древнее небо астрономов и астрологов сохраняло свою силу даже для военных теоретиков[363].

Идея некоего противостояния между гуманистами и сциентистами — это не мое изобретение: другие использовали его для характеристики литературной реакции на астрологию в Древнем Риме[364] и на оккультные науки в целом в эпоху Возрождения[365]. С другой стороны, различение естественных и гуманитарных наук присутствует в работе «византинизирующего» богослова каролингского Запада — Иоанна Скота Эриугены[366]. Я настаиваю на этом потому, что принцип единстваинтеллектуальной культуры в Византии слишком легко принимается как данность: это кажущееся единство, на мой взгляд, скрыло от нас важную роль тех осуждений и споров, которые отмечали столетие после Торжества православия. Таким образом, термины полемики не отражают сути интеллектуальных различий.

Это был не конфликт ученых с неучами и даже не «внешнего» образования (ἡ θύραθεν παιδεία) с «внутренним» или «нашим» образованием, основанным на Библии и Отцах Церкви, — скорее это было противостояние внутри круга эллинистов, соответствовавшее тому разделению, которое произошло в Православии по вопросу об иконах. Тем не менее не следует преувеличивать это различие, ведь, в конечном счете, гуманисты и сциентисты получали одинаковую риторическую и философскую базовую подготовку и разделяли одни и те же религиозные убеждения. Они представляли собой очень небольшую социальную группу, которая регулярно встречалась в церкви или императорском дворце. Интеллектуальная арена, на которой они сражались, также была весьма тесна. Что поражает в дошедших до нас трудах Льва Математика и Льва Хиросфакта, так это преобладание риторики и отсутствие технического уклона. Именно в филологическом ключе Фотий изложил свои расхождения со Львом Математиком и подверг критике его эллинство: он обвинил Льва в том, что он оскорбил Священное Писание, критикуя солецизм в библейском языке, хотя это был плеоназм, довольно распространенный среди светских авторов — «ваших софистов»[367]. Оригинальность богословской поэмы Льва Хиросфакта, как мы видели, заключается прежде всего в широте инвектив. Но тут следует вспомнить, что его позиция, в конечном счете, была очень робкой.