Византийские церкви и памятники Константинополя

В отделении (L) кроме двух сцен отделения имеются еще в люнете остатки мозаик по сторонам украшенного мозаическими орнаментами окна; но из немногих уцелевших фигур нельзя догадаться о содержании сцен. В прилегающем отделении (М) только местами сохранились куски мозаики, изображавшей, по – видимому, Вход в Иерусалим.

Все эти сюжеты, нося на себе характер буквальной иллюстрации к священному тексту, который ни толковать, ни выражать по своему не считает себя призванным иконописец, ведут свое происхождение от миниатюры и характеризуют определенными чертами[349] направление византийского искусства в эпоху вторичного его процветания в IX – XI веках. Вся чистота стиля, правильность рисунка и глубокий тон красок не выкупают сухого, бессодержательного направления этих иллюстраций. Это в собственном смысле декоративное искусство, как оно было выработано в Византии при Комненах в украшении их дворцов и как, затем, мы его знаем в дворцовой капелле (Палатинской) Норманских королей в Палермо.

Более интереса по содержанию представляют мозаики внешнего притвора, в которых иллюстрация текстов Евангелия и апокрифов отступают по временам от условной схемы и указывают на попытки оживить сцену натуралистическим направлением. Последнее заметно в особенности в крайних справа (F) сценах, представляющих Избиение младенцев в Вифлееме в двух люнетах; иконописная композиция заменена здесь грубою, но полною драматизма иллюстрацией: мы видим сперва (табл. 35) царя Ирода в золотой короне с лучами, отдающего приказания своим воинам; справа в толпе видны дикие схватки, бросается в глаза замечательная фигура матери, плачущей над ребенком, а далее открывается уже настоящая бойня, за холмом видна чудом укрывшаяся Елисавета с младенцем Иоанном, повторенная потом в особой сцене. Не смотря на утрированные византийские типы и уродливость фигур, сцена не лишена известной живости. По парусам сводов сцены исцелений, Воскрешения Лазаря, беседы с Самаритянкой.

Тем же характером грубого натурализма, разлагающего иконопись, но вместе с тем свидетельствующего о живом чувстве, освободившемся от оков условного подлинника, отличаются изображения чудес исцеления и других событий жизни Христа: волхвов, скачущих за звездою и являющихся к Ироду (табл. 34), сцены Брака в Кане Галилейской и умножения хлебов (на парусах среднего отделения) и сцен явления Христа народу. Хотя из этих последних большинство разрушено, но в сохранившихся мозаиках можно угадать изображение Предтечи, возвещающего пришествие Христа и указывающего на Иисуса, а также несколько сцен Искушения от дьявола. Сюжеты эти представляют уже интерес потому, что иных изображений в мозаике пока не встречено.

Но наиболее любопытно содержание трех хорошо сохранившихся мозаик в люнетах левой стороны наружного притвора. Первая по порядку сцена (табл. 31) иллюстрирует в хронологической последовательности путешествие Иосифа и Марии в Вифлеем; слева спящему на одре Иосифу является во сне Ангел; далее по дороге видна группа Марии, едущей на муле, Симона, несущего пожитки и Иосифа, идущего сзади. Мария, видимо, обращается к Иосифу, прося его (по Протоевангелию Иакова гл. XVII) снять ее с мула, так как наступило ей время родить – «oti tèo \en \emoèi \epeògei me prosekje_n. Сцена заключена горным ландшафтом, но за горою справа виден городок Вифлеем, в который входят, беседуя, две женщины, и одна из них сама Богородица, а другая, вероятно, бабка Саломея, провожающая Марию в город, чтобы отыскать помещение. Мы знаем изображения того же сюжета на барельефе из слоновой кости с кафедры Максимина в Равенне VI века и на другом, хотя современном, но варварской работы барельефе[350], в которых тяжелый натурализм падшего античного искусства выражается в страдающей фигуре беременной Марии. Обняв правой рукой Иосифа, она собирается слезть с лошади при его помощи (в первом барельефе Ангел, заступающий место слуги, останавливает мула, во втором сам Иосиф), чем и выражено текстуально содержание апокрифа, тогда как в мозаике св. Марка в Венеции этот натурализм уступает уже место утонченной сентиментальной идеализации факта, свойственной византийскому искусству позднейшего времени и отнимающей у него жизнь и характер.