Византийский сатирический диалог

XLIII. Я видел Парменида, Пифагора, Мелисса, Анаксагора, Фалеса[166] и других учредителей философских школ; все они спокойно сидели рядом, мирно и без споров беседовали друг с другом, обсуждая какие-то философские вопросы. Только Диогена[167] все с отвращением сторонились и не допускали в свое собрание, так что он без устали ходил из стороны в сторону и вследствие своего необузданного и дерзкого нрава готов был сцепиться с первым встречным. Я был также свидетелем того, как Пифагор резко оттолкнул Иоанна Итала,[168] желавшего примкнуть к этому сообществу мудрецов. «Отребье, — сказал он, — надев на себя галилейское одеяние, которое у них зовется божественными святыми ризами, иначе сказать, приняв крещение,[169] ты стремишься общаться с нами, чья жизнь была отдана науке и познанию? Либо скинь это вульгарное платье, либо сейчас же оставь наше братство!» Иоанн не пожелал расстаться со своим одеянием. За ним по пятам следовал похожий на евнуха человечек, скорее всего шут, очень остроумный и бойкий на язык, который в каждого встречного стрелял своими ямбами.[170] Был он, впрочем, совершенной пустышкой, хотя хвастал бог знает чем, обманывая невежественную толпу. Если б пришлось встретиться с ним, ты не нашел бы в нем ни зернышка мудрости и ни капли приятности. Казалось, этот человечек целиком усвоил нрав своего учителя — тот ведь такой же завистливый, злоречивый, легкомысленный и так же любит пускать пыль в глаза, а вдобавок к тому обладает еще и другими пороками, обычно сопутствующими перечисленным.

XLIV. В аиде Иоанн нашел храбреца; стоили ему только, проходя мимо собаки Диогена,[171] чья дерзость тут значительно увеличилась, пустить в ход свое обычное хвастовство, как он негаданно поплатился самым жестоким образом. Диоген, не стерпев кичливости Иоанна, накинулся на него с лаем и рычанием, как злой пес; тот в свою очередь облаял Диогена, так как сам принадлежал к школе киников, и в результате они сцепились. Иоанн зубами впился Диогену в плечо, а тот сдавил ему горло и наверняка задушил бы, если б римлянин Катон,[172] попавший в общество философов, не вырвал его из пасти противника. «Ничтожество, — крикнул Диоген, — сам Великий Александр, целой Азией управлявший, как собственным поместьем, подойдя ко мне в Коринфе, когда я грелся на солнце, держался со мной робко и почтительно.[173] А ты, константинопольское отребье, ненавистный даже своим галилеянам,[174] осмеливаешься говорить со мной кичливо?! Клянусь кинической философией, отцом которой я признан, если ты еще раз осмелишься заговорить со мной, придется тебе вторично в мучениях подохнуть и быть погребенным». Тут Катон взял Иоанна за руку и увел далеко прочь; когда они достигли пределов, населенных софистами и риторами, те вскочили со своих мест и стали швырять в него камнями, крича: «Убери его, Катон! Нам он совершенно чужд, так как за всю свою жизнь не достиг ничего в грамматике, а писания его были общим посмешищем». Под градом столь тяжелых оскорблений Иоанн застонал и бросился бежать. «О, Аристотель, Аристотель, — взывал он, — где вы, силлогизмы и ухищрения диалектики?[175] Если бы вы сейчас пришли мне на помощь, я бы наголову разбил здешних никчемных философов и софистов и прежде всего этого грязного пафлагонского свинопаса, Диогена».

XLV. Между тем вернулся давешний софист из Византия и приблизился к философам; его встретили радостно: «Привет тебе!» — слышалось со всех сторон. Несмотря на это, он разговаривал с ними стоя, и ни философы не приглашали его сесть, ни сам он этого не делал. Софисты же, когда византиец перешел к ним, оказывали ему большие почести: все, как один, встали при его появлении. Когда византиец уставал, он либо садился тут же, в их кругу, либо покоился на возвышении, в кресле, которое ему приносили. Все восхищались прелестью и сладостью его речей, ясностью и простотой слога, плавностью манеры и умением так подбирать слова, чтобы они соответствовали и приличествовали какому угодно содержанию. Часто софисты повторяли «О, светозарный император!». Это, оказывается, как я узнал из расспросов, были первые слова его речи, обращенной к императору.[176]

Кидион: Что же, милый Тимарион, неужели ты больше ничего не расскажешь о своем учителе из Смирны? Как к нему относился синедрион философов?

Тимарион: С этими блистательными основателями школ, друг мой, Феодор почти не общался, если не считать его редких вопросов о положениях какого-нибудь учения. Обычно он беседовал с риторами и софистами — Полемоном, Геродом и Аристидом.[177] С ними, как с земляками, он держался без робости и беседовал непринужденно; он сразу шел к ним, лишь только появлялся, а они спрашивали его суждение касательно всяких риторических фигур описаний и других тонкостей своего искусства.