Византийский сатирический диалог

Если собеседник заменен читателем, естественно отпала и традиционная лукиановская концовка — расставание друзей после окончания рассказа, вызванное каким-нибудь предлогом. Здесь после традиционного чередования встреч и обмена информацией между новоприбывшим, временным покойником, как бы проходящим стажировку в подземном мире, и обитателями аида (по подсчетам, с Мазарисом беседует 80 человек)[351] неожиданно, без уведомления читающего, как и почему сведенный болезнью в аид рассказчик освобождается оттуда, диалог кончается. Все дальнейшее развертывается уже в двух планах — одни герои действуют по эту, другие — по ту границу бытия.

Следующий раздел — беседа Мазариса с Голоболом, оформленная в виде сна рассказчика, приснившегося ему, когда он уже обосновался в Пелопоннесе. Далее идут письма — Мазариса к Голоболу и Голобола с товарищами, адресованное Никифору Палеологу, и его ответ. Сочинение завершается подлинным письмом автора Мазариса к «славнейшему государю», по желанию которого написапа сатира.[352]

Таким образом, структура сошествия Мазариса несколько отличается и от строго типологической, и от «Путешествия Мениппа в подземное царство» Лукиана. Однако нетрадиционные на первый взгляд отклонения от стандарта при ближайшем рассмотрении оказываются во власти традиции. Отказ от лукиановского типа зачина и концовки — свидетельство медиевальности, т. е. новой традиции, но сон, как уже было упомянуто, нередко служит формой мысленных, не непосредственных сошествий, а наличие в составе сатиры письма тоже имеет свои соответствия в литературе странствий на небо и в подземный мир. Но это лишь одна сторона вопроса, раскрывающаяся только под исследовательским микроскопом. Как живое явление литературной жизни форма рассказа, избранная автором диалога, была новшеством и, вероятно, новшеством и ощущалась.

Своеобразно также стилистическое — в узком смысле этого слова — лицо диалога. Несмотря на несомненную ориентацию на Лукиана и даже языковые заимствования из него, «Мазарис» — очень нелукиановское, чуждое древнегреческой эстетике, самое средневековое из трех рассмотренных произведение. Хотя зависимость от древнегреческой литературы содействовала замедленной медиевизации среднегреческой, и явления, ставшие в западном мире азбучными, достигшие высокой выразительности и распространенности, в византийской только-только завязывались, они все же ощутимы, особенно, разумеется, в поздневизантийское время, пример чего «Мазарис».

Язык сатиры далеко отодвинулся от того искусственного языка, на котором византийцы не говорили, но старались писать в подражание древним; проза автора «Мазариса» тяготеет к образцам живого языка и ближе к новогреческому, чем к древнегреческому. Грубость шуток и использование стоящей на грани приличия, а иногда и перешагивающей ее лексики — не что иное, как проявление так называемого средневекового гробианизма, чуждого духу языческой литературы. Герои «Мазариса» так и сыпят словами: «дурак», «распутник с редькой в заду», «зараза», «чтоб его сразила молния», «выживший из ума старый дурак», «дерьмо», «попадись он мне, я бы отгрыз ему нос» и т. п. Редко автору «Мазариса» удается иного типа шутка; поэтому напомним забавное место диалога, где в подземном царстве начинается драка и Падиат ударяет по голове почтенного Голобола: «„Врача!“ — закричали покойники, так как кровь ручьем лилась из его раны».

Медиевизируется даже поэтика заглавий и появляются типичные для средних веков и Возрождения развернутые титулы произведений и отдельных глав. Такие надписания, как «Пребывание Мазариса в царстве мертвых, или Расспросы покойников об иных из своих знакомых, с которыми доводилось им встречаться при дворе», или «Сон Мазариса после его возвращения на землю, или Послание к Голоболу из Пелопоннеса, отправленное ему в аид с мыса Тенар», непредставимы в условиях древней Греции. Двучленность заглавия, соединяющего два различных титула посредством «или», — скорее всего дань влиянию Лукиана («Сновидение, или Петух», «Пир, или Лапифы», «Александр, или Лжепророк», «Токсарид, или Дружба»), но развернутость титулов бесспорно медиевальна. Вот, к примеру, заглавия Гримельсхаузена и Мэлори: «Вновь наилучшим образом упорядоченный и повсюду многажды исправленный Затейливый Симплициус Симплициссимус, то есть пространное, невымышленное и весьма приснопамятное жизнеописание некоего простосовестного, диковинного и редкостного бродяги, или ваганта, по имени Мельхиор Штернфельс фон Фуксхайм...». Далее следует пространнейшее изложение жизни и приключений героя Гримельсхаузена, или название главы — «Как упомянутый рыцарь на вторую ночь явился снова и снова был обезглавлен и как на праздник Пятидесятницы все рыцари, побежденные сэром Гаретом, прибыли пленниками ко двору короля Артура». (Мэлори Т. Смерть Артура).