Вижу вас из облаков

– Помогай, на стол накрывай! Хлеб достань, огурцов соленых из банки!

Открыл бар, позвенел бутылками. Притащил водку, портвейн, из морозилки извлек кубики льда.

Митя поглядывал с осуждением, но Таня шепнула:

– Зато останусь ночевать. Историю новую тебе расскажу.

Мальчик повеселел. На отца поглядывал с опаской, зато за своей старшей подругой ходил хвостом и стул пододвинул к ней поближе.

«Как бы его услать – чтобы с Максимом спокойно поговорить?» – ломала голову Таня.

Но пока придумывала для мальчика поручение, отец прогрохотал:

– Дмитрий, ты поел? Все, иди прочь. На втором этаже мультики посмотри. И дверь за собой прикрой.

Митя взглянул с обидой. Таня встала – вроде как для того, чтобы убрать тарелки, – и шепнула:

– Так надо. Я скоро приду.

* * *

Хотя на втором этаже работал телевизор и дверь закрыта, Максим еще и музыку в телефоне включил. Таня от разудалого шансона скривилась, но он фыркнул:

– Терпи. Не хочу, чтоб Митька подслушал. Посоветоваться надо. Когда ему насчет мамки скажем?

Сам нужный разговор завел. Молодец.

Таня твердо ответила:

– Я бы ничего не говорила пока. Митя верит, что Женя поправится.

– И сколько будем мальца дурить?

– Ну, она ведь и жива… В определенном смысле.

Он разинул рот:

– Это ты о чем?

– Зря скрываете. Я считаю, очень благородно поступили. Один донор может нескольких человек спасти.

– Чего ты несешь? – Его брови сурово сдвинулись. – Какой-такой донор?!

– Да ладно, Максим Юрьевич. Сердце на черном рынке – от ста тысяч. Печень, почки, селезенка – минимум по тридцать. А еще глаза, кожа…

Шарахнул кулаком по столу:

– Прекрати! Заткнись, гадина!

Телевизор на втором этаже стих.

– Чего орете? Сейчас Митя придет, – примирительно сказала Таня. – Но еще раз скажу: я вас не осуждаю.

– Да ничего ты не понимаешь! – взорвался он. – В жизни я никому не дал бы Женьку потрошить!

Таня прижала палец к губам. Дверь в гостиную распахнулась. Митя. Перепуганный, губы пляшут:

– Папа, ты что кричишь?

Максим устало выдохнул, кинул на Садовникову злобный взгляд. Честно ответил сыну:

– Бесит меня твоя тетя Таня.

– Тебя все бесят! – с укоризной сказал мальчик. – Не ругайся на нее!

– Ладно, Мить. Иди. Больше не буду.

Подтолкнул сына к двери. Вернулся к столу, сделал еще громче свой совсем неуместный шансон. Вперил в Садовникову тяжелый взгляд:

– Могла бы просто спросить. Скрывать нечего. Он мне давно начал мозг полоскать, чтоб Женьку на органы.

– Кто – «он»?

– Врач очкастый, который в клетчатых брюках. Сначала как ты, про гуманность свистел, потом стал бабки предлагать. Врать не буду: подумывал. Цены смотрел. Но потом решил: сто, даже двести штук проедим. А совесть – она со мной навсегда останется.

«Где твоя совесть была, когда у Жени квартиру отжимал?» – вертелось у Тани на языке, но обострять отношения не стала.

Максим продолжал:

– Докторишка мне заливал, вот как ты примерно: ваша жена в других людях останется! Но я Женькину волю не нарушил.

– Она что, распоряжения на этот счет оставляла? – навострила уши Татьяна.

– Нет. Но рассказала однажды, как ее дедушку хоронили. Она тогда школьницей была, в десятом классе училась. В морг больничный приехали заранее, и Женька из любопытства в какой-то кабинет заглянула. А там дед ее, с грудной клеткой разверстой. На всю жизнь впечатлило. Поэтому попросила: если первой умрет, чтоб никакого вскрытия. Я пообещал и забыл. Не думал, конечно, что ее волю исполнять придется, да еще так рано. Но сейчас… когда уже стало понятно, что не выкарабкается она… вспомнил. Докторишку на хрен послал. И заявление написал.

– О чем?

– Ну, чтоб без вскрытия. И что донорство ее органов я запрещаю. Очкастый долго бесился. И мракобес я, и антисциентист[6]. Но я ему сказал: «Хочешь – свое тело для науки отдавай. А мою жену не трогай».

Да, красиво поет. Правдоподобно. И заявление наверняка имеется. (Хотя доктор его почему-то не показал.) Но все равно у безутешного вдовца рожа лживая.

И Таня резко сменила тему:

– А она верующей была?

– Женька-то? А вот ты знаешь, – он задумчиво оперся локтями на стол, уложил подбородок на ладони, – я сам до конца не понимал. В церковь вроде не ходила, посты не держала. Но крестик носила, Митьке детское евангелие читала. Николаю Угоднику молилась.

– А что ж вы тогда похоронили ее не по-христиански?

– Почему это? – набычился он. – Поп был, отпевание тоже. Крест на могиле стоит.

– Отпевать надо было в церкви.

– Что ли, разница есть? – искренне вроде удивился. – Мне сказали, в больнице удобней. Оно и правда удобней. И дешевле.

Глаза навыкате, наивные. Неужели такой артист? Или правда не понимает, в чем его подозревают? Хотя – если Женино тело похитили – уж он об этом точно не знает.

Он потянулся за бутылкой:

– Давай выпьем. Ты портвейн? Или водки со мной?

Рот сложился в горькую складку. И тоска в глазах вроде совсем настоящая.

– Максим, – тихо спросила Таня, – ты нас на юг специально услал? Чтобы аппараты отключить без помех?

– Ясно дело. – Отпираться не стал. – Не хотел при Митьке. Вдруг бы какой разговор случайно услышал. И на похороны парню еще рано. – Махнул залпом рюмку, шумно захрустел огурцом.