Вижу вас из облаков

– Зачем ты поторопился? Понятно, конечно, что шансов мало… Но хотя бы надежда была.

– И толку с той надежды? Мне доктора сказали сразу: один случай из миллиона. Из миллиона, понимаешь? А когда почти месяц в коме пробыла – вообще никаких вариантов.

– Ты смотрел фильм «Поговори с ней»?[7] – тихо спросила Таня.

– Слушай, – он снова начал багроветь, закипать гневом, – да достали вы уже! Кина насмотрятся и давай фантазии заливать! А в жизни – оно совсем по-другому. Шумахер в коме с тринадцатого года, лучшие врачи его лечат – и что? Ничего! Даже если очнется, это не он будет, а глубокий инвалид. Думаешь, Женька бы хотела такого? Чтоб Митя памперсы ей менял?

– Я поняла. Проще убить, чем ухаживать.

– Да ничего ты не поняла! – отмахнулся он. – Я, дурак, к тебе за поддержкой. А ты устроила судилище.

Он тяжело поднялся. Таня тоже вскочила, сложила руки в умоляющем жесте.

– Максим, давайте только Мите пока ничего не говорить! Он так верит, что мама вернется!

– Все равно ж узнает, – отмахнулся отец. И неохотно добавил: – Ладно. Поволыним. У меня тоже нет сил в глаза его жалобные смотреть.

* * *

Женя лежала, вся обвитая трубками. Аппарат ИВЛ тихонько жужжал, в окно заглядывала ущербная луна, освещала мертвенным светом заострившееся восковое лицо.

Вокруг койки стояли трое в белых халатах. Лиц в ночном полумраке не разглядеть, голоса приглушенные, словно сквозь толщу воды:

– Она мертва-а-а!

– Несомненно-о-о!

А потом вдруг рядом гроб. Почему-то белый, как для юной девушки. Руки в перчатках выдирают трубку из носа Жени, катетер из вены. Грубо перебрасывают тело в отороченный кружевами ящик. Она по-прежнему недвижима. Но на щеке – отчетливо виднеется слезинка.

Двое в белых халатах покидают комнату. Остается третий. И словно камера меняет общий план на крупный – теперь видно, что это женщина. Она молча стоит рядом с гробом. А когда шаги ее коллег затихают в коридоре, она хватает Женю за руку и кричит – отчетливо, громко:

– Ты хочешь жить?!

И видно: губы больной дрогнули. Затрепетали.

Женщина в белом склоняется ниже, кричит:

– Хочешь жить?!

И еле-еле слышный, как шелест крыльев бабочки, ответ:

– Да!

* * *

Данг позвонила, когда наутро Таня жарила Мите оладьи, и нервно спросила:

– Ты можешь сейчас говорить?

Сковородка шипела, проклятые оладьи растекались по сковороде вместо того, чтобы лежать аккуратными кругляшками. Мальчик сидел на кухне, с увлечением рисовал: конечно же, свою маму.

– Слушаю тебя, – нейтральным тоном сказала Садовникова.

– Помнишь Альонушка? Медсестру, которая нас в реанимацию пустила?

Таня опешила:

– Ну.

– Надо срочно к ней ехать. Ты можешь сегодня с работы уйти?

– Слушай, объясни ты, в чем дело!

– Нам надо немедленно с ней поговорить.

– О чем?

– Она знает, где Женя.

У Татьяны голова пошла кругом. И Митя кричит:

– Тетя Таня, оладьи горят!

Садовникова чертыхнулась, бросилась спасать и обожгла палец. А Данг продолжает требовать, да еще настойчиво так:

– Я уже из салона отпросилась. Но сама не справлюсь с ней поговорить. Помоги мне, пожалуйста. Во сколько у тебя получится к больнице подъехать?

Таня убавила огонь, отошла к окну, понизила голос:

– Данг! Какая больница! Мы же обещали Валерочке сначала все с ним обсуждать!

– Папа твой нас туда не пустит, – отрезала Данг. – А ехать – обязательно надо.

* * *

Любой серьезно захворавший россиянин стремится в столицу. Москва (как ни пытается мэр медицину «оптимизировать») марку пока что держит. Да и ресурсы несопоставимы. Но достаточно километров пять от Кольцевой дороги отъехать – уже начинаются палаты на восьмерых без удобств и шприцы за собственные средства. И если в столице клиники функционируют как единый, отлаженный механизм, то в провинции очень много зависит от главврача. Любые новации и усовершенствования питаются, в огромной степени, его энергией, неравнодушием и связями.

Человек слабый, непримечательный на таком посту не усидит. А на личностей сильных, к счастью, имеется досье.

Сразу после «совещания» с Таней и Данг Ходасевич позвонил одному из своих многочисленных учеников, и уже через полчаса в его почту шлепнулся файл.

Главный эскулап городской больницы Зареченска звался Томсон Эдвард Джеймс, ничего себе! Таня упоминала: тот под англичанина косит. Неужели настолько оригинал, что фамилию поменял? Или – вообще немыслимо – переехал в российский провинциальный город из Туманного Альбиона?

Все оказалось проще. Отец – англичанин. Фамилию свою сыну дал, но в свидетельстве о рождении прочерк, и гражданство у мистера Томсона имелось только российское. Мама – Прасковья Филипповна, всю жизнь прожила в Зареченске.