Визуальная культура Византии между языческим прошлым и христианским настоящим. Статуи в Константинополе IV–XIII веков н. э.

Ангелиарху незримому, духу, лишенному плоти,
Форму телесную дать воск-воплотитель дерзнул.
И не без прелести образ; его созерцая, способен
Смертный для мыслей святых лучше настроить свой ум.
Не беспредметно теперь его чувство; приняв в себя образ,
Сердце трепещет пред ним, как пред лицом божества.
Зрение душу волнует до дна. Так умеет искусство
Красками выразить то, что возникает в уме.
Агафий Миринейский (Греческая антология, 1.34)

Первым стоял Деифоб, на алтарь стопы опирая,

В медных доспехах, отвагой кипя, дерзновенный воитель!
Так он в троянскую ночь у дверей пылавшего дома
Некогда встал, Менелаю оружием вход заградивши.
В точности был он подобен идущему; верно художник
Сгорбленный злостью хребет изваять сумел под доспехом – Ярое бешенство боя! Глаза исподлобья взирали,
Будто следили с опаской движенья врагов подступавших;
Щит округленный он шуйцей вперед выставлял, а десницей
Меч высоко воздымал, и рвалась рука изваянья
Плоть врага растерзать, беспощадным железом пронзая, – Если бы только природа движенье дозволила меди![166]

Христодор Коптский (Греческая антология, 2)

В приведенных выше отрывках описаны два военачальника: архангел Михаил, предводитель небесных ратей, и Деифоб, сын царя Приама, сражавшийся в Троянской войне. Они появляются в первой и второй книгах Греческой антологии, благодаря которой мы имеем множество доказательств существования статуй в Константинополе, а также понимаем, как именно к ним относились горожане. (Ульрих Ген и Брайан Уорд-Перкинс включили эту книгу в первую категорию основных источников.)[167] Стихотворение Агафия – это эпиграмма, а стихотворение Христодора принято считать экфрасисом (хоть и включенным в сборник эпиграмм), однако нас интересует не столько жанровая разница, сколько содержание этих текстов[168]. Какими бы краткими они ни были, в них содержатся указания на крайне любопытные с точки зрения истории искусства темы.

Можно сказать, что Агафий в своей эпиграмме равно заинтересован и в изображении, и в том, кто на него смотрит. Рассматривая икону Михаила, зритель направляет свой разум к возвышенному. Изображение столь глубоко впечатывается в его, что он переживает непосредственную близость к бестелесному ангелу. Более того, изображение предстает активным: его цвета передают молитвы, а само оно как бы переносит зрителя в царство духа. Однако в эпиграмме не говорится, как именно выглядит икона, наделенная столь активными характеристиками. Агафия интересует не столько иконографическое описание, сколько сам процесс взаимодействия между иконой и зрителем[169].

Экфрасис Христодора Коптского, напротив, ярко передает динамизм самой статуи: Деифоб стоит, готовый к бою, и в руках у него щит и меч. Описание выглядит таким же активным, как и в случае с иконой: разница состоит в том, что действие предписывается не зрителю, а самой статуи. Не суть важно, действительно ли статуя Деифоба осуществляла все действия, описанные поэтом; главное, что в данном случае писатель/оратор обращает внимание на совершенно другую сторону.

Различия становятся еще ярче за счет материалов. У Агафия воск (вероятно, речь идет об энкаустике) предпринимает «дерзкую» попытку изобразить того, кто чужд любой земной субстанции. У Христодора статуя не может осуществить свои намерения, потому что отлита из меди. Хотя Деифоб изображен в момент борьбы, металл, из которого он сделан, удерживает его на месте. Подобно эпиграммам, посвященным бронзовой телке Мирона (как отмечает Майкл Сквайр, в них обыгрывается идея того, что его статуя одновременно похожа и непохожа на живую корову), герой-троянец предстает одновременно живым и неживым [Squire 2010а: 589–634]. Некоторые из эпиграмм Мирону датируются той же эпохой, что сочинения Христодора.