Вход со двора. Роман-воспоминание

– Вот видите! – мордатый даже привстал от удовлетворения. – А вы хотите, чтобы без соответствующих документов, подтверждающих или, точнее, удостоверяющих нахождение вас в немецком концлагере, мы прибавили вам стаж в прохождение военной службы. Вот так-то, дорогой товарищ, без документов нельзя! – добавил он устало, всем своим упитанным видом показывая, что разговор окончен.

Я видел, что дядя закипает. Но он сдержался и не без иронии заметил:

– Что ж, по-вашему, перед побегом из концлагеря я должен был попросить у его начальника справку о пребывании в нем?

Мордатый вдруг широко и даже дружески улыбнулся, обнажив большие металлические зубы:

– Выходит, так! – развел он руками.

– Так это ж глупость! – дядя аж привскочил от возмущения.

– Правильно, глупость! – охотно согласился чиновник. – Но эта «глупость» записана в постановлении Совета Министров СССР и по этой причине глупостью уже не считается, а является для нас руководящим документом! – он многозначительно поднял палец. – Понял меня?

– Понял! – сказал Владимир Иванович и резко встал.

Мы с ним вышли на улицу и еще какое-то время топтались под окнами. Дядя курил, нервно сплевывая под ноги. Но то ли мордатому стало стыдно, то ли что-то шевельнулось в его толстокорой душе, но вдруг он высунулся сквозь открытую фрамугу и сказал:

– Ты, Айдинов, напиши на Украину… Ну туда, где партизанил. Может, найдутся свидетели твоего героического прошлого…

– Пошел ты… – дядя зло процедил сквозь зубной протез. Родные зубы ему выбили еще в славутском гестапо, куда приволокли после зачистки…

Но тем не менее он стал куда-то писать, сидел по вечерам под настольной лампой подолгу, скрипел пером. К нам домой чередой стали приходить казенные письма с не менее казенными ответами: «не значится», «не зафиксировано», «не числится».

– Да, – с огорчением говорил Владимир Иванович, вскрывая очередной конверт, – видимо, ничего не добьюсь!

Однажды кто-то его надоумил пойти в крайком, в эту самую комиссию, и рассказать, что в 1940 году он был принят кандидатом в члены партии, но карточку у него, раненого, забрали румыны и так далее. Постепенно эта идея стала овладевать нами и, как утверждал основоположник, превращаться в силу.

По вечерам, сгрудившись у пылающей печки, мы семейно обсуждали это предложение, постепенно утверждаясь в мыслях, что, выслушав героическую биографию Владимира Ивановича, партийные товарищи обязательно примут меры к восстановлению справедливости и дяде выдадут партбилет именно с тем стажем, который позволит ему, герою войны, претендовать на приличную, то есть военную пенсию. Наши соседи и давние приятели Владимира Ивановича, парикмахер Соломон и отставник Тит Лукич, разделяли это мнение. Скепсис высказывала лишь жена Владимира Ивановича, Раиса Иосифовна.

– Смотри, как бы вместо большой пенсии ты не получил большой срок! – с сарказмом в голосе говорила она, памятуя, что некоторые наши родственники в свое время немало отсидели по 58-й статье.

Однако «карканье» Раисы Иосифовны почему-то еще больше распаляло нас и в конце концов утвердило в решении, что идти надо и непременно к товарищу Фейферову, председателю краевой партийной комиссии, большевику чуть ли не с дореволюционным стажем.

Собирали Владимира Ивановича в путь с великим душевным волнением. Тетка отпарила еще довоенный бостоновый костюм, Соломон побрил и подстриг и даже дал свой галстук:

– Смотри, Володя, не дерзи, говори сжато, но весомо, – советовал он, правда, не особенно веря в дядину сдержанность…

К вечеру Владимир Иванович вернулся с галстуком в кармане и слегка хмельной – оказывается, по дороге выпил две кружки пива и сто грамм водки. В таком состоянии он был всегда благодушен и очень разговорчив:

– Слушайте, братцы! – рассказывал он, сидя за столом, уставленным стаканами. К этому времени я уже смотался на вокзал и притащил трехлитровую банку новороссийского пива с хорошей пивной репутацией.

– Это надо быть совершеннейшим идиотом, чтобы идти туда! – оживленно говорил дядя, размахивая руками. – Соломон! Ты когда-нибудь видел товарища Фейферова? Не видел! Так вот, радуйся… У нас в Армавире в двадцатом году в ревкоме такие же сидели, я помню… У него только нагана на боку не было, а так все было…

Фейферов принял после четырехчасового бдения дяди в приемной. Когда стеганая клеенкой дверь кабинета отворялась, оттуда вырывались густые клубы махорочного дыма. Товарищ Фейферов был тот тип верного ленинца, который из исступленного борца за народное счастье в восемнадцатом году к шестидесятым превратился в некий кинематографический персонаж из далекого прошлого.