Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома

Спустя полчаса прибыл священник. Он тоже начал молиться. Его молитвы означали, что началось официальное служение. Оплакивание, слезы – это все формировало пронзительную утробную песню утраты, которая, казалось, восходит до древних миров. Зоэла покачивалась у меня на коленях, полусонная. Мое тело немного дрожало. Я плакала новыми слезами, слезами, которыми я никогда не плакала в Лос-Анджелесе. Слезами, которые могли появиться у меня только на Сицилии. Когда интенсивность стенаний стала похожа на транс, взыванием ко всем потерям всех времен, мне захотелось упасть. Я хотела лечь на пол. Я хотела выть во весь голос, на пределе возможностей моих легких. Я хотела бежать по улице как сумасшедшая. Мой муж был мертв.

Вместо этого я сидела, уставшая после перелета, держа Зоэлу и неуверенная в том, как проходит этот ритуал. Мы с Саро никогда не присутствовали на похоронах. На свадьбах – да. На похоронах – нет. Я стала пристально рассматривать урну с прахом, стоящую на столе, словно это все было ошибкой. Он не мог быть мертв в двух местах, в двух реальностях. Мой разум говорил мне, что он в любой момент сейчас может спуститься по лестнице со второго этажа дома своей матери, увидеть всю эту сцену и сказать, что сицилийские вдовы ведут себя как маленькие. Он бы рассказал мне о правилах. В другой фантазии он бы спустился вниз и спросил: «Что все это значит? Перестаньте плакать. Я здесь». Мы бы улыбнулись и отправились на длительную прогулку по окрестностям. Он бы показал мне шелковичные деревья в самом разгаре сезона. Но ничего этого не произошло.

Я покрепче обняла Зоэлу и схватилась за медальон, висевший у меня на шее. В нем хранилась моя собственная связь с Саро. Этот медальон дала мне Аттика, и в него мы положили немного его праха, чтобы я носила его с собой. Это был сестринский и священный акт.

Мой терапевт предложила мне втайне от всех взять немного его праха и развеять его над Сицилией самостоятельно, отдельно от всех. Она знала, что эта поездка приводит меня в отчаяние. Она посоветовала сделать что-то, что осталось бы только между мной и Саро. После ее приема мне приснилось, что я нахожусь во фруктовом саду, а Саро рядом со мной. На следующий день мне позвонила подруга и сказала, что ей тоже снился Саро. Во сне они вместе ели абрикосы. Я соединила все вместе – предложение моего терапевта, сны и видения – и пришла к выводу, что должна развеять прах Саро под абрикосовым деревом – в том месте, которое он мне показал однажды в прошлом году. По этой причине я поделила его прах на три части: одна для погребения в Лос-Анджелесе, одна для его матери и одна для моей личной церемонии.

Сидя в доме своей свекрови и слушая католические молитвы, которые были связаны также с арабским и иудейским миром, я понимала, что это время предназначено для матери Саро, его сестры, его соседей и родственников. Этот момент был для города сицилийцев, который потерял одного из своих. У нас в Лос-Анджелесе были свои поминки – празднование жизни, а это были похороны, которые хотела устроить для своего сына его мать. Я подтянула Зоэлу еще ближе к себе, чувствуя себя подавленной, пока звуки, которые рождались группой голосов и разливались вокруг меня – разбивающий сердце скорбящий хор, – поднимались вверх, к стропилам над головой.

Прямо перед первыми признаками утреннего света я проснулась наверху в супружеской постели родителей Саро. Первый робкий луч этого дня пробивался сквозь ставни второго этажа. Откуда-то издалека до меня доносилось позвякивание овечьих колокольчиков. Пастух гнал своих овец вниз на пастбища. Зоэла спала у меня под боком.

Снизу долетал звук мягкой привычной кухонной хореографии Нонны. Я поняла, что она проснулась какое-то время назад. Ей хотелось посидеть наедине со своим сыном в комнате, в которой родилась и она сама. Это было ей необходимо, чтобы суметь похоронить затем часть себя – свое материнство – навсегда. И без сомнения, она уже приготовила соус для пасты, которая будет у нас сегодня на обед.