Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома

Весь процесс оказался эпическим испытанием на прохождение итальянских сумасшедших чиновников. Если не упоминать его стоимость, эквивалентную стоимости трехмесячного обучения в частной элитной школе, мне пришлось заполнить два сертификата о смерти (английский и итальянский), сертификат о местных похоронах, документы для поездки и свидетельство о рождении – все перевести на итальянский, а затем заверить, проставив на этих бумагах апостиль (легализующую печать, удостоверяющую подлинность документов одной страны в другой), а затем проставить еще раз печати, но уже итальянского государства. За каждый лист бумаги и каждую печать надо было платить налоги. Неоднократно я повторяла себе, что если бы Саро знал, сколько денег и нервов мне понадобится на то, чтобы перевезти его прах в Италию, он бы сказал мне высыпать его в Тихий океан и забыть об этом. Но сказал он не это. «Привези часть меня на Сицилию».

Если бы он не попросил меня отвезти его прах на Сицилию, я и подумать не могла бы, что смогу такое сделать. Я могла бы развеять его на нашем любимом отрезке пляжа в Санта-Барбаре, на том месте, куда мы столько раз приходили за годы лечения, для того чтобы поднять ему настроение.

Зоэла постепенно просыпалась, вытягивая свою хрупкую фигурку вдоль моего тела.

– Солнышко, мама собирается пойти скоро в церковь, а потом на кладбище с прахом Баббо. – Меня поразило, что я говорила о себе в третьем лице.

Глубоко в душе я надеялась, что она не захочет идти со мной. Я была измотана многочасовым перелетом и петляющей автомобильной поездкой до дома семьи Саро. Мне казалось, я не справлюсь с ролью заботливой матери, одновременно присутствуя на службе. Достаточно было представить, что мне придется тащить ее вдоль мощенных брусчаткой улиц через весь город на кладбище. Она будет уставшей и ошеломленной. У материнства есть свои собственные требования. В это утро единственные роли, к которым я была готова, – скорбящая жена и невестка из другой страны.

– Могу я на него посмотреть? – спросила она, протирая глаза ото сна.

– На кого посмотреть?

– Посмотреть на прах.

Это был вопрос, которого я не ожидала. Я села на кровати и опустила ноги, коснувшись ими мраморного пола.

– Милая, он внизу в голубой урне, на столе. Ты же видела его. – Я почувствовала доносящийся из кухни под нами аромат эспрессо, сваренного на плите. – Давай придумаем, чем тебя накормить. – Я попыталась ее отвлечь своим классическим родительским способом.

– Но я хочу его увидеть. Я хочу посмотреть, что внутри. – Она села на кровати с ясными глазами, полными нетерпения. Выражение ее лица сообщило мне, что слезы наготове. – Я хочу увидеть Баббо.

Она месяцами просила увидеть своего папу. Его смерть, его полное отсутствие были не под силу ее молодому уму. Когда я говорила о его смерти, это напоминало ей, как она прощалась с ним, о поминках в Лос-Анджелесе; когда я попыталась рассказать ей о том, что его тела больше нет, но его душа будет с нами всегда, она отказалась слушать. Она ненавидела этот новый мир, в котором он был вне физической досягаемости, но по-прежнему незримо рядом с ней. Для семи лет она воспринимала все слишком буквально. «Невидимый» было равнозначно «несуществующий». Мой ребенок, который еще даже не пошел во второй класс, стачивал зубы о великие загадки, над которыми человечество размышляло с начала времен. Куда же мы, черт возьми, уходим после того, как умираем?

Но даже интуитивная и точная в своих желаниях, она все еще была маленькой девочкой, которая спустя три дня после смерти своего отца заявила мне, что сыта по горло домом, полным горюющих взрослых.

– Все сюда приходят к тебе. Он был моим папой. Почему они не приходят ко мне?

Они приходили. Своим, взрослым способом, и семья, и друзья беспокоились о ней, приносили ей игрушки и подарки, а затем выходили из ее комнаты и шли посидеть со мной. Три дня такого режима оказалось для нее достаточно, чтобы увидеть паттерн и обратить на это мое внимание. «Я хочу увидеть своих собственных друзей». Три дня – и она уже учила меня тому, что ей нужно было на самом деле.

На следующий день я пригласила в гости пятерых ее друзей. Они играли. Они писали по ее настоянию сообщения для Саро. Они создали картину в комнате, где он умер. Они положили цветы возле свечи, которую я держала зажженной. Они пели, танцевали. Вкратце, она руководила своим собственным коллективом и устроила поминки в школьном стиле.

– Ты не можешь посмотреть на его прах. Он в урне, которая запечатана. Ее нельзя открывать. – Я знала, что это неправда, но мне нужно было дать ей реальную причину, которую ее мозг не смог бы обойти. Истинная причина, что я скорее укусила бы себя за локоть, чем открыла урну на столе своей свекрови, была слишком агрессивной для ребенка с ее темпераментом.

И как только ее слезы решили произвести свой сицилийский дебют, я добавила:

– Но у меня есть немного здесь, в медальоне. Ты можешь на него посмотреть.