Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома

– Это вполне нормально, вполне нормально. Это был знаменательный день, – ответила она. Ее голос был спокойным, прохладным, собранным. – Многое произошло со вчерашнего дня. Но я хочу, чтобы вы знали, это самое сердце процесса усыновления. Запомни то, что ты сейчас чувствуешь. Запомни, потому что в центре усыновления есть и эта любовь, и эта утрата одновременно. Твоя дочь однажды узнает это чувство. Это понимание, что для того, чтобы в твою жизнь пришло что-то новое, необходимо попрощаться с чем-то старым. Это то, как твоя любовь превратилась в твою семью. Тебе пришлось попрощаться, а теперь тебе нужно поприветствовать свою дочь.

Она была права. Ее слова, ее голос дали мне определенность и смысл.

Я повесила трубку и прислонилась к Саро.

– Поехали заберем нашу дочь.

В районе Бэй было несколько семей, которые добровольно вызвались предоставить свои дома новорожденным, уже выписанным из больницы, но приемные родители которых еще не приехали в Северную Калифорнию, чтобы их забрать. Когда мы подъехали к дому женщины, приютившей Зоэлу на одну ночь, опять начался прилив адреналина, я занервничала, в моем животе запорхали бабочки, ударяясь мне в грудь.

– Добро пожаловать, входите. Я знаю, вы не можете дождаться, когда наконец увидите ее. – Женщина, открывшая нам двери, выглядела наполовину как Джони Митчелл и как профессор средних лет, занимавшийся изучением женской проблематики в Уэслиане. Ее темные с проседью волосы были разделены посередине пробором, а носила она вельветовые брюки и сабо. В ее доме пахло детской смесью и сандаловым деревом. Она придерживала дверь открытой так, словно делала это каждый день и была кем-то вроде повитухи-хиппи, заботившейся о новорожденных в одном из ранчо на склоне в округе Марин.

Оказавшись внутри, я увидела, что у нее самой двое детей, сыновья – один светлокожий и один темнокожий, – с разницей в возрасте приблизительно в год. Старший, трехлетний, все это время стоял прямо за своей мамой. Позади я увидела ее второго сына, сидевшего в высоком детском стульчике. Она кормила его как раз в тот момент, когда ей пришлось открыть нам дверь: в руке у нее по-прежнему была ложка. Она так и не выпустила ее из рук, пока извлекала его из стульчика, усаживала себе на бедро и велела своему старшему сыну показать нам малышку. В считаные секунды нас провели по коридору дома, построенного в середине столетия, мимо аквариума, по разбросанным игрушкам, через которые мы переступали. Затем мы пришли к колыбельке, стоящей в углу хозяйской спальни.

Ее сын указал на нее. Там спала Зоэла в голубеньком комбинезончике и с вязаной шапочкой на голове. Ее присутствие и ее дух встретили нас на середине комнаты, и я поняла, что открыла новый вид любви. Саро взглянул на нее и сделал шаг назад. Потом он опустился на кровать хозяйки и позволил эмоциям вырваться наружу. Он сидел неподвижно несколько минут. Временная приемная мать ходила вокруг, рассказывая нам, как часто Зоэла ест, когда у нее портится настроение, что она легко срыгивает. Когда Саро наконец взял ее на руки, она схватила его за мизинец и не отпускала. Он тоже обрел новую любовь. Почти четырнадцать лет назад во Флоренции Саро пообещал мне «нечто замечательное». Это было оно.

Материнство превратило меня в того человека, которым я должна была стать. Зоэла выковала из меня новую личность, перестроила меня. Когда я держала ее на руках после одного из поздних ночных кормлений и ей не было даже четырех месяцев от роду, я была напугана.

Если то, что я знала о себе на тот момент, было правдой, то в таком случае я стала мамой, у которой была куча недостатков: я была одновременно и хрупкая, и сильная, и только в лучшие дни благословленная моментами просветления и мудрости. И этот ребенок составлял мне компанию.

– Я дам тебе все, что смогу, когда и как угодно, – шептала я прямо в ее макушку, над затягивающимся нежным пятнышком, которое напоминает нам о хрупкости новой жизни.

Также с материнством пришло и ослепляющее напоминание о том, что я не могу избавиться от душевных терзаний, лежащих в основе человеческого бытия. Жизнь – беспокойная, смутная и сложная. Этому меня научила болезнь. Главное ее послание заключалось в том, что я была матерью, находившейся под угрозой возвращения недуга Саро.

Буквально через несколько месяцев Зоэла уже стремительно расширяла мой охват и видение мира, понимание себя, своих возможностей. Она вызвала во мне подъем сил и решительности. Но в то же время я чувствовала свою удивительную уязвимость.

– Я сделаю все, чтобы убедиться, что ты в безопасности в этом мире. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы уберечь тебя от ненужной боли, – говорила я ей, пока она спала. Я знала по собственному опыту, что матери могут разочаровать, могут ранить, могут ставить условия своей любви. Какая мать не пользовалась этим хотя бы в малых дозах, а иногда даже в вопиющих масштабах? В частности, я думала о годах, которые провела мать Саро, не видя собственного сына только потому, что он выбрал любовь, которую она не понимала.