Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома

В тот вечер я пообещала самой себе, что если я не сделаю ничего больше, то как минимум буду матерью, которая приложит все усилия, чтобы отодвинуть свои личные условия и суждения, и увижу, как этот ребенок, родителем которого я благословлена быть, превращается в личность, которой она может стать. Я буду присутствовать на ее свадьбе, я буду рядом и в горе, и в радости.

Когда я укачивала ее, а огни Лос-Анджелеса подмигивали мне через окно над моим креслом, я думала о множестве различных печалей, с которыми ей, вне всякого сомнения, доведется столкнуться однажды в своей жизни. Боль – это часть жизни. Это я знала. Если бы я могла научить ее тому, как быть принимающей, как бескорыстно любить, как меньше бояться. Как пережить боль, исходящую от других или даже которую можно причинить самому себе по незнанию. Мне хотелось, чтобы она знала, что любовь имеет множество форм. Что иногда она выглядит как умение отпустить, но может также быть и стремлением удержать любой ценой. Что однажды она может полюбить кого-то таким образом, к которому мир окажется не готов. Что получение такой любви будет связано с противостоянием, но итог может оказаться грандиознее, чем самые дерзкие ее мечты.

Хлеб и рассол

Семь лет спустя Зоэла играла на втором этаже дома своей бабушки и смотрела «Пеппи Длинный-чулок» на итальянском языке на переносном DVD-плеере уже через несколько часов после того, как мы с Нонной оставили прах ее отца захороненным на местном кладбище.

Я, сидя внизу, наблюдала, как Нонна перемещается по своей кухне, словно прочный молчаливый корабль, преодолевавший неспокойные воды. Ее кухня была пространством, в котором она, как мне думалось, распускала картину своей жизни, придирчиво осматривая все связанные между собой ниточки. Мне была слышна какофония звуков полуденной улицы, то возникавших, то затухавших: лающая собака, холостой ход тракторного двигателя, Эммануэла, зовущая Ассунту с улицы, чтобы попросить ее забрать хлеб из пекарни на обратном пути с рынка. Звуки были знакомыми, комфортными и противоречившими реалиям моей жизни в Лос-Анджелесе, где моя собственная кухня погрузилась в тишину после смерти Саро. Достаточно было встать перед плитой – и это вызывало печаль из самых глубин моей души. Но здесь, на кухне у Нонны, я могла сидеть. Я могла наблюдать. Я могла видеть, как опытная рука нарезает свежий чеснок, подсыпает соль в соус обильными щепотками, как это когда-то делали мы с Саро. Я могла быть в компании. Молчаливой компании. Было больше того, что надо сказать, чем понимания, как именно это произнести.

Я изучала кухню Нонны. Она была маленькая, вытянутая в линию: раковина для отходов, мойка для посуды, плита, что выстроились по порядку вдоль стены под ламинированными шкафами. Кухонный фартук из коричневой керамической плитки 20 на 20 сантиметров и простые коричневые шкафы, очерчивающие пространство. На каждых трех плитках повторялся античный сельский мотив: мужчина, делающий вино, женщина, накрывающая ужин для семьи при свете масляной лампы, и мать с дочерью, стирающие белье на городской площади. Линия заканчивалась старой дровяной печью, встроенной в стену, – это было типично для начала прошлого столетия. Печь использовалась во времена детства Нонны. Ее мать каждый день пекла там хлеб. Там же кипятили воду для пасты. А сегодня Нонна закидывала через черную кованую железную дверцу с засовом в ее брюхо кухонные отходы.

На другом конце кухни находилась единственная на весь дом ванная комната, а рядом с ней был чулан, в котором стоял холодильник. Здесь форма шла после функциональности. Каждое пространство стало таким, каким есть, когда в двадцатом столетии до города добралась модернизация: электричество, централизованное водоснабжение, холодильное оборудование. Приборы и устройства устанавливались там, где для них находилось свободное место и доступ к водопроводу. Дизайн диктовался доступом и необходимостью и часто отображал временную линию, порядок, в котором семья смогла позволить себе приобрести бытовую технику и улучшения. Холодильник был заключительным технологическим изменением, появившимся в доме, поэтому, когда семья смогла его купить, его поставили в единственное оставшееся свободное место – в чулан. Люди работали с тем, что у них имелось. Это была концепция структурных изменений жизни, которую я внезапно поняла еще раз, с новой безотлагательностью.

Большая утрата в жизни имеет свойство притягивать к себе все прочие потери. Я только начала это осознавать, спустя месяцы после смерти Саро. Его уход воскресил все виды чувства утраты, включая распад союза между моими родителями, который произошел, когда мне было, как заметил мой терапевт, всего семь лет. Столько же, сколько сейчас и моей собственной дочери. Казалось, что обе мои части, и из прошлого, и из настоящего, нуждались в глубоком утешении, а скорбь объединила эти времена в одно. Казалось, то, что Зоэла пережила потерю в том же возрасте, что и я, заставило более молодую часть меня со жгучей остротой искать стабильности.