Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома

После того как солнце село и мы снова поплыли, Зоэла заснула у меня на руках. Я смотрела в иллюминатор нижней палубы на черное море, подсвеченное только лишь волнистой полоской лунного света. И хотя было невозможно разглядеть что-либо, я продолжала смотреть. В темноте я видела осколок луны, танцующий на воде. Это была наглядная метафора того самого момента моей жизни – фрагмента света и тьмы. Я надеялась, что следующий мой путь будет освещен так же, как луна освещала эти волны.

Горький миндаль

– La lingua va dove manca il dente. – Язык идет туда, где зуб отсутствует, – сказала мне Нонна, когда мы сидели и разговаривали на кухне перед ее полуденной молитвой в церкви.

Мы с Зоэлой через неделю возвращались в Лос-Анджелес, и Нонна рассказывала мне историю из своего детства про мальчика, которому нравилась девочка, которую не одобряли его родители. Однажды он увел девочку без сопровождения в поле за городом. Они провели там день, в старом стойле для мулов, и вечером он вернул ее родителям. На Сицилии времен детства Нонны это приравнивалось к побегу. И означало, что пара должна пожениться, поскольку целомудрие девочки теперь было под вопросом. Начнутся слухи и сплетни.

Когда парень вернулся домой, его разгневанные родители заперли дверь, чтобы он не вошел. Они выкинули через окно его одежду и подожгли ее. Он больше никогда не возвращался домой. А семья девочки не позволила ему жениться на ней. Он был обречен на жизнь в одиночестве. И так жил до тех пор, пока не умер. Нонна, рассказывая эту историю о несчастной любви, варианты которой существовали в любом маленьком городке Сицилии, подвела итоги этой пословицей про язык и отсутствующий зуб.

Я была заинтригована ее пересказом. Смыслов у рассказа было множество, а звучащий от Нонны, в свете нашей личной истории, он, бесспорно, приобретал огромную значимость. Нам удалось избежать участи той семьи, поднявшись над жизнями, которые разыгрывались, словно роли в сицилийской пьесе о морали. Мы преодолели отчужденность, не было одежды, сожженной на улице. Место, где мы находились в тот день, больше всего соответствовало части истории про мальчика, который провел свою жизнь, гоняясь за тем, что он потерял: семьей, девушкой, своей честью. Она рассказывала мне, что в течение жизни мы повторно возвращаемся к пустым местам. Это было ее понимание горя. Мы всегда пытаемся примирить наши воспоминания с реальностью. Зуб был метафорой для всех пропавших вещей, которые мы потеряли в этой жизни.

Пересказ историй, в частности старых историй и сказок из жизни Сицилии, был особенной связью между Саро и его мамой. Им нравилось повторно навещать сицилийскую историю через устные традиции. И сейчас она делилась похожим моментом со мной. И хотя мне пришлось просить ее говорить помедленнее, повторять некоторые слова на диалекте, переводить отдельные предложения на итальянский, она хотела это сделать. Я не была ее сыном, но я могла ее слушать. Это давало нам способ заполнить молчание, которое мы учились преодолевать. Нонна любила делиться мудростью в контексте старых притч. Я догадывалась, что невысказанная мудрость этой истории также состояла в прощании и жизни с чувством утраты. Через неделю нам предстояло попрощаться друг с другом. И приближающийся отъезд занимал большую часть моих мыслей. Ранее в тот день она спросила, начала ли я уже собирать чемоданы. Для американки типа меня это могло показаться чрезмерным, но каждое лето она заставляла нас собирать вещи так, чтобы они были полностью готовы за два дня до отъезда.

– Подумай, что ты хотела бы оставить здесь, – сказала Нонна. Эта фраза осталась висеть в воздухе.

За три недели, проведенные в ее доме, я начала чувствовать новую связь с ней, сформированную благодаря нашим общим обстоятельствам и любовью к Саро. Я стала более привычной к нашим периодам молчания. Я уважала то, как она говорила мне не плакать, если нахлынули эмоции: «Se cominici tu, non posso fermare. – Если ты начнешь, то я уже не остановлюсь никогда». Она повторила это несколько раз за время моего пребывания в гостях. Она не отрицала моих чувств, но также доводила до моего сведения, что для нее это тяжело. Она старалась, как могла. Я догадывалась, что она предпочитала плакать одна, один раз я это заметила, когда она перебирала четки.