Вкус терна на рассвете

Кому что на роду написано, ответит приятель. И пошлет он в магазин одного из своих сыновей (того, наверное, который всегда бегает, раскинув руки крестом, и гудит самолетом), и будут они потом пить пиво с вялеными таранками. И покажется им, что они только одни на свете — сидят, спорят, пьют пиво, два старых испытанных друга. Столик в саду, возле персикового дерева, за столом — они двое, вверху черным-черно, и они летят, стремительно и плавно, летят куда-то вперед.

ШАМАХАНСКАЯ ЦАРИЦА

«Простите меня, холмы и поля», — звучит в ней неизвестно откуда взявшееся, может быть, это обрывок стиха, заученного ею когда-то в детстве; а возможно, так зарождался собственный ее стих — в смутной печали, выраженной этими простыми словами! Простите меня, холмы и поля, за то, что гуляла по вашим травам и пескам, была молода, зачарована — и вот освободилась от чар, стала законно разведенной женою товарища Максимова, сохранив его фамилию. И однажды на даче, в сумерки, вдруг подумала: а ведь могла бы, наверное, писать стихи, хотя никогда и не пробовала. Пробовала играть на скрипке, когда ей было четырнадцать лет; но в семнадцать, выбирая себе жизненный путь и окончательно выбрав, забросила скрипку и через несколько лет продала инструмент без всякого сожаления. И теперь этот жизненный путь привел ее к тому, к чему она, не зная того, стремилась, оказывается…

Большая комната солидного учреждения, и в этой комнате стол, заваленный документами, а вокруг теснятся точно такие же столы с бумагами. В глубине комнаты, в углу, сидит за двухтумбовым столом начальник отдела, пожилой человек со странной фамилией Грибодуб, и у него на правой стороне носа пунцовое родимое пятно, и он привычно разглядывает его, откинувшись на стуле, прикрыв один глаз.

Да, все это так, свершилось. И в тридцать семь лет женщина все еще может слыть красивой, но это уже иная красота, чем в семнадцать лет и в двадцать семь, и уже говорят ей без всякой внутренней робости сотрудники и знакомые что-нибудь вроде: «Как поживает ваш сынок? Не думаете его летом в пионерлагерь?» И в спокойной будничности подобного вопроса таится смирение тех, которые тоже привыкли к долгому торжеству ее красоты, и как бы еще верили ей, но в этой привычной вере уже нет скрытого волнения…

Простите меня, холмы и поля…

— Елена Семеновна, — раздается вдруг голос начальника Грибодуба, звучит по обыкновению как бы с неохотой и в то же время с настойчивой властностью. Так привык разговаривать Грибодуб с подчиненными. Он отличный специалист и считается незаменимым на своем месте, о чем, к сожалению, сам прекрасно знает. — Елена Семеновна, оглохли вы, что ли?

— Петр Антонович, я, кажется, сказала, что не желаю разговаривать с вами, — встрепенувшись, с нехорошей напряженностью в душе ответила Елена Семеновна начальнику, и голос ее дрогнул: — Конечно, по работе вы должны обращаться ко мне, но не в таком тоне…

— Обиделась, Елена Семеновна, во как обиделась, — добродушно констатировал Грибодуб. — А чего я такого обидного сказал?! Вроде ничего. Ты баба интересная, видная, чего бы тебе замуж не выйти? Четыре года, понимаешь ли, без мужа живешь. Вот о чем я спросил. И чего тут обидного?

— Я вам не баба, Петр Антонович, и вообще, на такие темы я не желаю с вами разговаривать…

— Правда, Петр Антонович, чего вы ко всем пристаете? — с ходу на повышенных оборотах врезалась в разговор бухгалтер Валя, длиннозубая и белозубая, глава месткома, которой было свойственно так вот с ходу вмешиваться во все дела, где требуется, по ее мнению, защита обиженных и ущемленных. — Какое вы имеете право лезть в личную жизнь?

Работники умственного труда оторвались от своих бумаг и выжидательно уставились на Грибодуба, и тот под этими взглядами, таящими в себе тайное недоброжелательство, начал буйно багроветь, покрываться свекольными пятнами на лбу и на лоснящихся щеках, испещренных зловещими лиловыми прожилками.

— Какую это такую личную жизнь я затрагиваю? — грубо рявкнул он, мгновенно переходя от насмешливого благодушия к крайней степени ярости. — Чего это ты мне приписываешь, Морова? Языком молоть ты мастер, а отчетность никак не составишь! Давай скорее отчетность!

— Будет отчетность к сроку, не беспокойтесь, Петр Антонович, — сверкая глазами и великолепными зубами, обещала Валя. — А вот вам бы не стоило лезть в душу к людям грязными лапами. Не ваше это дело!

— Что?! — Грибодуб вскочил со своего места, лицо стало страшным: на сплошном багровом пятне физиономии родимое пятнышко сбоку носа выглядело теперь черным.

— Что ты сказала? Грубиянка! Молода еще! Ну-ка пойдем к директору!

— И пойдемте, подумаешь, испугалась, — тоже вскочила с места Валя Морова. — И перестаньте, пожалуйста, всем тыкать!

Они выбежали из-за своих столов, сошлись на середине комнаты, в проходе, словно собираясь боксировать, а затем плечо к плечу понеслись из отдела и у выхода все же столкнулись взвихренными гневом телами, причем плотный и высокий Грибодуб так двинул легонькую Морову, что та ударилась лбом о косяк.

— Чего вы толкаетесь? — донеслось уже из коридора.