Вкус запретного плода

— Мама. Но я о ней уже сто лет ничего не знаю. Я как уехала после восьмого в ветеринарный техникум поступать, так с тех пор мы не видались, даже не переписывались. Она замуж вышла, а мужик пьет без просыху. Да и вообще, на кой я им сдалась? Понимаешь?

Сказать, что Марина понимала, было бы явным преувеличением. Услышанное относилось к какой-то абсолютно чужой, неведомой жизни. Но у Жени выходило, что все это как-то обыкновенно, само собой разумеется, у всех примерно так же. И Марина поневоле задумалась, а у нее все иначе? Вслух же она спросила, на сей раз с неподдельным любопытством:

— Женя, а вы ветеринар?

— Нет, — просто ответила Женя. — Я не закончила техникум. Так с тремя курсами и осталась.

— Почему?

— Как почему? Залетела, выставили за аморалку. Как раз на третьем курсе все и случилось. Полгода оставалось до окончания. До слез прямо жалко было!

— А разве так бывает? — Марине не верилось. Со своей московской колокольни она не видела решительно никакой связи между беременностью и несомненным правом личности на образование.

— Как же! Чуть живот появился, сразу выперли. Мне тем более еще восемнадцати не было.

— А этот… от которого… вы… — Марина никак не могла найти определение слову.

— Он в армию ушел. — Женя потянулась за новой тарелкой. — Еще осенью.

Марина автоматически попыталась перенести эту ситуацию в свою школу, об этом, вообще говоря, стоило подумать, как все сложится, когда… Но все равно рассказ Жени звучал совершенно немыслимо.

— И где же ты стала жить? — перейдя наконец на «ты», спросила Марина. В самом деле, где жить человеку, которому домой нельзя, поскольку дома у него практически нет, и там, где он до сих пор жил, тоже нельзя остаться?

— Сначала так и жила потихонечку в общежитии, девчонки меня прятали от начальства. Учиться уже не ходила. От комендантши — у нее свои ключи были, все чистоту проверяла, стерва, — я в шкаф залезала. Залезу в шкаф, закроюсь изнутри и сижу. Один раз чуть было не задохнулась там. Комендантша ушла, а я все дергаю дверь, дергаю, а она никак — заело что-то.

А мне воздуха не хватает, мне и так-то уже трудно дышалось, срок большой, живот подпирает, ну, я дергала, дергала, сама не заметила, как свалилась, отключилась начисто, самой даже теперь не верится. — Женька замолчала, точно заново окунаясь во всю эту жуть.

— Ну? — поторопила ее Марина, не в силах дождаться развязки. — А кончилось чем?

— Да ничем. — Женькин голос звучал отрешенно и равнодушно, как будто развязка ее как раз и не интересовала. — Потом все с занятий вернулись, пошли переодеваться, открыли дверь, а я оттуда и выпала.

Марина поежилась.

— И что с тобой потом было?

— Ни фига не было, — Женька рассмеялась. — Водой из чайника облили, я встала и пошла. Так я до самых родов в общаге просидела, своим ходом ушла, между прочим, от нас до роддома километров пять было. Девчонки проводили немного, конечно, не до конца — время позднее было, у нас общагу в одиннадцать закрывали. Они домой, а я дальше пошла. Холодно, ветер, я прямо заледенела вся. Цирк, да и только. И схватки. Иду согнувшись. Доплелась.

Женя легко, стремительно повернулась, отставляя куда-то вдаль, на задний, более безопасный план тонкую и красивую, а оттого особенно любимую чашку.

— Слушай, что дальше было! Дойти-то я дошла, а там ведь у них заперто, ну, ночь же. И звонок не работает, провода оборвало, ветер в ту ночь жуткий был!

— Боже мой! — в ужасе выдохнула Марина.

— Да вот! — Женя засмеялась, явно довольная произведенным впечатлением. — На мое счастье, двери входные там стеклянные были. Как садану по стеклу сапогом, а сапоги, между прочим, кирзовые, у тех, кто в конно-спортивной секции занимался, такие были — стекло вдребезги, шум, грохот, народ набежал, давай ругаться, стекло небось денег стоит, а у меня, без очков ясно, что нет ни копейки.

Женя снова замолчала, на сей раз мечтательно улыбаясь. Видно, чем-то все эти жуткие воспоминания были ей дороги и приятны.

— Вот, — произнесла она наконец. — Потом почти сразу, меньше чем через час, Димыч родился. И помучиться толком не успела. Порвалась только вся. Четыре килограмма. — Последнее было сказано с классической материнской гордостью. Впрочем, сказав эти слова, Женька снова помрачнела. — Дальше хуже было, — произнесла она и опять надолго замолчала.

— Почему хуже? — не выдержала Марина.

— Ну а как же? Жить негде. Родить родила, пожалуйста, вот он, Димыч, получите и распишитесь, и валите теперь отсюда на все четыре стороны. А куда? В общежитии я и одна еле-еле продержалась, а уж с малым сама понимаешь.

— И что, ничего нельзя было сделать? Ну, пойти там куда-нибудь… Все-таки ребенок!

— Ходить-то я ходила. И в милиции была, и в роно, и в Горздравотделе, везде один ответ: прописки у вас нет — катитесь отсюда на три веселых буквы. Почему именно мы должны с вами мучиться? У тебя-то, конечно, есть прописка? — неожиданно перебила она саму себя.

— Конечно, есть, — ответила Марина, испытывая нечто вроде смутного стыда по этому поводу.