Вкус жизни

Почему-то вспомнились из детства пионерские наивные лозунги. «Боевая готовность ко всему, что встретится в жизни». «Встречай со спокойным достоинством любую беду, ничему не удивляйся. Воля и труд – все перетрут». «Остерегайся делать необдуманные поступки, за которые будет стыдно»… А как остеречься ?.. Потом удивительный год всплыл в памяти: цветущие в ноябре каштаны и распустившиеся в конце января веточки сирени среди гор снега… А это из дошкольного детства. Надо бы остановиться, а я поднимаюсь все выше и выше. Ветви становятся все тоньше, хрустят под ногами. Знаю, что опасно, но лезу… падаю молча, сосредоточенно, успеваю хвататься за мелькающие ветки, обламываю их, сдирая листья, но чуть притормаживаю. Не разбилась… Знать, судьба моя такая.

Лицо отчима всплыло. Вздрогнула… Приехала проведать больного. Подставила щеку для традиционного поцелуя. Он вцепился в мое лицо, из последних сил развернул к себе и поцеловал меня в губы. Почему-то мороз пробежал по спине. А через час он попросил осмотреть с фонариком его рот. Я посветила, заглянула… Чуть дурно не сделалось. Страшная картина: все внутри изъедено болезнью… На ватных ногах в полуобморочном состоянии выбралась на крыльцо. Села… «Сам заканчивает жизнь, познав все ужасы этой болезни, и мне того же желает? В это невозможно поверить… За что? В детстве не упускал случая больно зацепить меня за живое, и даже в последние дни своей жизни торопится свершить злое дело…» Мелькнула мысль: «Через семь лет заболею». Подсчитала: прошло семь лет…

Бабушку вспомнила, ее человечность, ее любовь… Сплю, брежу? Жаль ускользающего наяву чувства уверенности…

– Сморило ее, – шепчет надо мной молодая женщина. – Что с человеком болезнь делает!

Очнулась. Сижу на полу. Перебралась в кресло. Снова бегаю. Жду утра… Опять бабушка вспомнилась, ее грустные, покорные судьбе глаза, слова ее: «Уйти из жизни при этой болезни – благо. Не жалей меня»…

В детстве каждое утро прекрасно ожиданием чего-то совсем нового, необычного, неожиданного… а тут – только бы выжить, только бы снова увидеть солнце… Какая-то мысль пробивается сквозь затуманенное сознание, я пытаюсь ее выцарапать… Да, ну конечно же!.. Ушла…

Громче обычного хлопнула дверь. Потому что ночь… Окончательно пришла в чувство. Опять тошнит, опять страшное напряжение во всем теле, опять рвота забирает последние силы… Утро. Слава тебе, Господи! Тошнит, но жизнь вновь стала желанной. Знать, линия судьбы не прервалась еще, тянется тонкой нитью, еще маячит что-то вдали...

Прошло три недели. Врач проверил мои показатели крови и счел возможным назначить следующую химию. На этот раз медсестра, намаявшись – по ее словам – с моими венами, разнервничалась, плохо отрегулировала скорость истечения лекарства, и оно вытекало три часа. К концу процесса психоз достиг такого уровня, что я готова была сорвать с себя бинты, пластыри и зашвырнуть иголку куда подальше. Меня трясло, руки и ноги непроизвольно двигались, нервы были на исходе.

– Нет сил больше терпеть, – застонала я. – Девушки, помогите!

Все повскакивали с коек, забегали. Одна больная помчалась за медсестрой и, не найдя ее, хотела уже сама поработать над капельницей. Но я, испугавшись непредсказуемого результата, не позволила ей. Тут в палату заглянула шустрая черноглазая молоденькая медсестра, которая иногда делала нам вечерние уколы. Я позвала ее, и она вмиг отладила систему. Через десять минут мои мучения под капельницей закончились. А в следующий раз, когда ответственная за капельницу медсестра приболела, медсестричка вставила всем больным иголки, как волшебница: быстро, безболезненно, не жалуясь на плохие вены. Ни у кого из больных не образовалось синяков.

– Рука у девушки легкая, – радовались женщины.

– Не выгонят нашу медсестру. Блатная, – тут же доложила нам всезнающая Полина. – Она тут посоветовала одной больной чем-то смазывать синяки, а у той руку разнесло, так заведующий сам лечил пострадавшую, а ходу делу так и не дал.

– Да бог с ней, с этой медсестрой. Что нам эти синяки? Мы и большее терпели. Я гляжу, как она мучается, бедная, вставляя в вену иголку, аж вспотеет вся, так мне жалко ее становится. Немолодая уже. Ошиблась, видно, выбирая профессию, а теперь менять или не хочет, или не может.

После второй химии я полностью облысела, но меня это нисколько не обеспокоило. Пусть даже на всю жизнь останусь без волос, невелика потеря. Мозги бы не испортить ядовитыми лекарствами. Мне еще работать надо, сына растить… Как бы там ни было, через полгода мучения закончились, и доктор весело сказал:

– Отошла ваша смерть в сторону. Умрете от чего угодно, только не от рака. А теперь отправляйтесь облучаться. Двадцать сеансов вам вполне будет достаточно, чтобы закрепить эффект от химии.

– Тех самых облучений, что у Солженицына в «Раковом корпусе»? – осторожно поинтересовалась я.