Владимир

Была у князя Владимира дочь Предслава, походившая на свою мать, Рогнеду. Годы текли за годами, Предслава созрела, возмужала, превратилась в красавицу, – такой была Рогнеда в городе Полоцке, когда перед ней преклоняли ко-ленИ князья и смелые викинги севера.

Знал Владимир еще одно: невзирая на боль, обиду, стараясь их позабыть, красавица Предслава любила отца, жалела его, за всю свою жизнь не сказала злой речи – она была такой же, как мать. Ее большая любовь умела все прощать…

Но за долгие годы Владимир не сказал ей ласкового слова, не позаботился о ее судьбе, только раз, вернувшись из похода, привез ей зеленое монисто из Тмутаракани.

Нет, не только сыновей не стало у Владимира, но и дочери. Встречая Предславу, он опускал глаза и не глядя проходил мимо. Горе? Да, большое, но неизбежное, непоправимое горе Владимира-князя.

И, уже чувствуя слабость, болезни, раздумывая о том неумолимом страшном часе, после которого кончается все на свете, князь Владимир помышлял о том, кто после него унаследует киевский стол, кто сможет закончить начатое им дело.

Так обдумывая и вспоминая все, что пришлось ему пережить, будучи сыном робы, он решил, что сесть на княжеский стол должен тот, кто достоин короны василевеа в глазах императоров Византии и Германии, не Ярослав и Мстислав -старшие сыновья, а Борис – сын василиссы Анны. Вот почему Владимир после смерти Анны больше не отпускал Бориса из Киева и держал при себе.

Услыхав о печенегах, князь позвал Бориса к себе.

– Сын мой, Борис, – начал Владимир, – ты моя надежда и радость, опора и преемник! Днесь, когда я немощен и хотел бы видеть тебя возле себя, токмо на тя полагаюсь. Но что делать – на Киев идут орды печенегов, уже, как докладывает стража поля, они стоят на Пеле, Суде, по всему Сейму.

Вести рать мне, но кто останется в городе Киеве?! Боярству своему ныне не верю, где-то кует против меня заговор Свя-тополк… Пойду на рать – чую смуту в городе Киеве, боюсь за стол отца моего, чую измену и кровь… Потому решаю так… Я останусь в городе Киеве, а тебя посылаю на печенегов. Воевода Волчий Хвост уже готовит дружину, вместе с тобой идет переяславский тысяцкий Кучма, поезжай, ищи и бей печенегов, я буду тебя ждать…

Бледный, без кровинки в лице стоял князь Борис перед князем Владимиром.

– Не тревожься, отче, – сказал он, – я стану во главе дружины, поведу ее на печенегов, с победой вернусь и тем приумножу славу твою и киевского стола.

– Спасибо, сын! – ласково, от всего сердца промолвил князь Владимир. – Подойди, хочу благословить тебя перед далекой дорогой…

Князь Борис склонил голову, отец благословил его и прижался щекой к его белокурой голове.

Воевода Волчий Хвост быстро собрал дружину для князя Бориса, это были, собственно, все воины, охранявшие Гору и город Киев. Вместе с Борисом ехал тысяцкий Кучма, он отлично знал все дороги в поле за Днепром.

Снаряжая Кучму, который на Горе был гостем в его доме, Волчий Хвост наставлял:

– Ты поезжай, тысяцкий, с князем Борисом за Удай, Су-лу, Псел, подальше от Киева.

– Поведу его до самого Донца, пусть гуляет князь.

– Заведи его подалее от Киева… Сейчас он тут не нужен.

Тысяцкий Кучма, невысокий, совсем лысый человек, засмеялся, показав три длинных зуба на верхней челюсти и один, похожий на крюк, на нижней.

– Хотел бы я видеть, что делал бы Борис, кабы в самом деле увидел печенега. Хворый, в чем только душа держится, хоть сейчас на икону!

– Вот такой ныне Владимир – одни глаза остались, а душа… нет, душа его уже мертва…

4

Над Новгородом висели тяжелые, свинцовые тучи.

Невыносимо медленно, точно сквозь густое сито, светало. С неба моросил мелкий дождь, переходивший порой в мокрые хлопья снега, вокруг – и на концах новгородских, и над Ильменем – клубился туман.

Время от времени среди этой мокропогодицы доносился топот коней, стук колес по деревянным мосткам, приглушенно звучали людские голоса.

Тихо было только на дворище Добрыни-любечанина. Впрочем, какое дворище? Накануне тут высился терем, теснились клети, всякие службы, рядами стояли возы и сани, ржали кони, ревел скот, а когда Добрынины петухи начинали поутру петь, их слышно было за Ильмень-озером… А слуг, сколько было на дворище слуг у Добрыни! Большой двор – много дела.

И вот ничего нет. Добрыня сидит на пне, поднимает то и дело голову, оглядывает дворище, и стон вырывается из его груди.

Вид Добрыни страшен: с непокрытой головой, весь всклокоченный, в бороде и усах солома, щепки, глаза вытаращены, на лбу ссадины, на правой щеке запекшаяся кровь.

И не диво: было у Добрыни дворище – и вот ничего нет, от терема остались одни головни да пепел, что присыпает теперь дождем, возы и сани изломаны, коней и скота в конюшнях и хлевах нет, перепуганные куры и петухи разлетелись, удрал со двора даже пес Баян… Нету ничего, ничего у Добрыни…

Он снова поднимает голову и долго, бессмысленно, тупо смотрит на мертвую Руту, которая лежит перед ним с необычайно бледным лицом, закрытыми глазами, вытянув вдоль тела руки…

– Рута, – говорит он. – Ведь ничего, ничего нет…