Владимир Кёппен. Ученый, посвятивший жизнь метеорологии

1 января 1872 года я приступил к выполнению своих обязанностей в качестве внештатного ассистента Главной физической обсерватории. Когда я там работал, из научного персонала были только флотский офицер Рыкачёв, занимавший должность помощника директора, позднее сменивший Вильда на его посту; физики Мильберг и Дорандт, два внештатных ассистента (одним из которых и был я), а также барон Мейдель, лейтенант флота, готовивший ежедневные метеорологические сводки, которому в этом помогали телеграфистка и писарь. В 1872 и 1873 годах я состоял на службе в Главной физической обсерватории. Осенью 1872 года нас оставил руководитель канцелярии, в ведении которого находились и финансы обсерватории. После некоторых колебаний я предложил на вакантное место своего брата Николаса, который где-то с 1859 года жил в Тифлисе и уже несколько лет сидел на временном пособии, лишившись работы, когда ведомство, где он трудился, было расформировано в ходе реорганизации. Я упомянул, что он имел хорошее образование, мог вести переписку на русском, немецком и, при необходимости, французском языках, а также был хорошо знаком с делопроизводственными практиками, имевшими хождение в российских учреждениях. Вильд отнесся к моему предложению с большим энтузиазмом, выделив Николасу квартиру в цокольном этаже обсерватории. Чтобы помочь ему с ведением хозяйства, Натали перебралась из Карабаха в Петербург. Дорандт и я обедали у них дома, и вот так мы наладили поистине комфортное сосуществование. То, что в то время в Петербурге жили Теодор и Алексис, два других моих брата, лишь делало обстановку еще приятнее.

Главная физическая обсерватория на 23-й линии Васильевского острова, д. 2а в Санкт-Петербурге

Новая работа оказала благотворное влияние на ход моих научных изысканий. В особенности мне помогло то, что я выполнял и обязанности библиотекаря: в те годы мне не приходилось заниматься придирчивым контролем, который изрядно затруднял пользование литературой, но позднее я познакомился с ним уже с другой стороны – чиновников Германского императорского флота во время работы в Германской морской обсерватории. Тридцать лет спустя я, говоря об этой ситуации, сказал, что книги – в некотором смысле – полная противоположность пушек и терять их – проступок не менее серьезный, чем давать им лежать без дела. Адмирал Херц, однако, не счел такие размышления заслуживающими внимания.

Особый интерес для меня представляли составлявшиеся ежедневно синоптические карты погоды, с которыми мне порой доводилось работать вместе с бароном Мейделем, моим ровесником. Раньше мне этим заниматься не приходилось. С восхищением я наблюдал за движением циклонов и антициклонов, которым подчинялись своенравные ветра. При этом, конечно, на первый план выступали и «вызванные вращением Земли отклонения». Вспоминается примечательный случай, связанный с постановкой проблемы. Барон Мейдель решил написать небольшую статью для публикации в качестве приложения к «Бюллетеню», и в ней он по моему совету затронул этот вопрос. Рукопись он направил Вильду. Через несколько дней между нами завязался следующий разговор.

«Вы читали статью барона Мейделя?» – спросил меня Вильд мимоходом. «Так точно!» – ответил я. «Но это же совершенная бессмыслица! Зачем он приплел сюда опыты с маятником Фуко?» – «За это, господин директор, ответственность несу я». – «Они ведь не имеют никакого отношения к колебаниям воздушных потоков! Они возникают из-за изменения скорости в зависимости от расстояния до экватора и распространяются по плоскости меридиана. Чушь какая-то!»

Вильд должен был прийти лишь через два часа, так что у меня было время ознакомиться с интересовавшей меня дискуссией, опубликованной в сборнике материалов недавнего парижского международного конгресса, посвященного географическим наукам. Как только Вильд вернулся, я подошел к нему, и уже через полчаса мы пришли от «совершенной бессмыслицы» к чему-то удобоваримому, хотя он все еще был «не до конца убежден». Вообще, одной из положительных черт Вильда была его открытость чужим идеям (чем он выгодно отличался от профессора Ноймайера, под началом которого я работал в Гамбурге), которые он, впрочем, охотно присваивал, в чем мне пришлось убедиться позднее.